https://ok.ru/group/70000003917036/topic/158304846888428 — Мама умирает! — прошипела она так, что с соседней скамьи испуганно поднялась какая-то женщина. — Ты понимаешь это? Она могла бы умереть в одиночестве, потому что я, исполняя твой ультиматум, бросила ее! Я предала её! И если она умрёт сейчас, это будто я её убила! Понимаешь?! Ты заставляешь меня стать палачом! Их лица были в сантиметрах друг от друга. Они дышали одним и тем же больничным воздухом, ненавидя друг друга и себя в этой ненависти больше всего на свете. В этот момент открылась тяжёлая дверь в реанимацию. Вышел врач, усталый, в зелёном халате. — Родственники Соколовой? Лена метнулась к нему. — Я дочь.Жива? — Кризис миновал.Состояние крайне тяжёлое, стабильно тяжелое, прогнозы очень осторожные. Предстоит долгая реабилитация. Кто-то будет ухаживать? Она неходячая, вероятны нарушения речи. Лена слушала, кивая, ловя каждое слово, как благую весть. Жива. Значит, не убила. Ещё есть шанс искупить. Врач ушёл и Лена обернулась к Алексею. В её глазах уже не было ни злости, ни страха. Только бесконечная, ледяная усталость и решимость. — Я остаюсь с мамой, — сказала она просто, без вызова. — Она неходячая. Ей нужен уход. Я… я не могу дважды. Алексей смотрел на жену, и вдруг ярость в нём разом угасла. Осталась лишь пустота, огромная и чёрная. – Я так и думал,— тихо произнёс он. — Значит, всё. Наш дом… он так и не стал нашим. В нём всегда жила тень твоей матери. И теперь она победила окончательно. Он развернулся и пошёл по коридору. Не бежал, не швырял слова вслед. Просто ушёл. Его шаги гулко отдавались под сводами. Алексей не оборачивался, а Лена… она не звала его. В ту ночь Алексей вернулся в их квартиру один. Он прошел мимо открытого чемодана, мимо парео, красиво лежащего на кровати, подошел к панорамному окну, за которым горел ночной город — безразличный, чужой. Их общее гнездо, выстроенное с такой любовью и такими муками, опустело окончательно. В нём не было ни её тихого дыхания, ни даже призрака её страданий. Была только идеальная, мёртвая тишина. И порог, который он когда-то пытался защитить, теперь отделял его не от тещи, а от всей его прежней жизни. Он остался по эту сторону. Всё, что было дорого, осталось по ту сторону жизни. ****** Больничный мир поглотил Лену целиком. Он состоял из циклов: уколы, капельницы, санитарка, замеры давления. Лена жила на пластиковом стуле у койки матери, в мире, пахнущем антисептиком и отчаянием. Тамара Ивановна была лишь тенью себя: половина лица обвисла, речь превратилась в невнятное мычание, единственный работающий глаз смотрел то с немым укором, то с животным страхом. Лена ловила этот взгляд и умирала внутри. Это был живой упрёк. Мать, но не мать. Долг, принявший форму беспомощного, страдающего тела. Через три недели врачи, разведя руками, сказали: «Дальше — домашний уход и реабилитация. Мест нет. Готовьтесь». Вариантов не было. Алексей после больничного коридора исчез. Сначала она думала, он остынет, позвонит. Но звонок раздался только через неделю. Не его голос. Чужой, вежливый, отстранённый. — Меня зовут Артём Сергеевич, я представляю интересы Алексея Иволгина. Он просил передать, что предоставляет вам время на осмысление ситуации и решение вопросов с матерью. Он временно снимет жильё. Также он настаивает и готов оплатить совместные сеансы психотерапии. Для начала — индивидуальные. Это необходимость. Лена слушала, прижимая телефон к уху в больничном туалете, чтобы мать не услышала. — Терапия?— она фыркнула, и звук вышел горьким и надтреснутым. — Чтобы я «осознала», как была не права? Чтобы научилась жить без матери? Вы передайте Алексею… передайте, что сейчас моя терапия — это смена памперсов и уколы. У меня нет времени на ваши сеансы. — Я лишь передаю предложение, — безразлично ответил юрист. — Также он просит решить вопрос с имуществом. Квартира… — Да пошли вы все… — прошипела она и разорвала соединение. Домой пришлось возвращаться вместе с матерью, которую внесли на носилках двое санитаров за отдельную, огромную плату. Алексей, как и обещал, исчез, но его присутствие ощущалось в каждой молекуле воздуха. Его квартира, его крепость, подверглась варварскому, чудовищному вторжению. И на этот раз он был бессилен. Гостиная превратилась в палату. Посреди комнаты, на фоне панорамных видов, встала уродливая, функциональная медицинская кровать с боковыми рейлингами. Рядом — тумба с лекарствами, пахнущими химией и болезнью. Портативный биотуалет. Стерилизатор. Воздух пропитался запахом мазей, детского питания (им кормили с ложки Тамару Ивановну) и немощи. Лена стала сиделкой. Её расписание диктовалось не собственными желаниями, а графиком процедур: массаж неработающих конечностей, профилактика пролежней, кормление, уколы. Сон урывками, на раскладном кресле рядом. Её собственная жизнь остановилась. Одежда — старый халат. Еда — что придется, на бегу. Мать, даже в этом состоянии, нашла способ вести войну. Её работающая рука могла скинуть со столика стакан с водой. Её единственный глаз ясно выражал презрение, когда Лена, с трудом переворачивая её тяжёлое тело, не могла сдержать стон усталости. Однажды, после мучительной попытки накормить мать с ложки (пища вытекала обратно), Тамара Ивановна мычанием и движением глаз показала на фотографию молодого Алексея на полке — ту, что Лена забыла убрать. Потом медленно, с немыслимым усилием, плюнула в сторону фотографии. Это был её приговор. И Лене, вытирая слюну с пола, хотелось кричать, что виновата не фотография, а она. Но она молчала. Через юриста пришло официальное предложение о терапии и «времени на решение». Лена даже не читала. Конверт лег на гору неоплаченных счетов за лекарства. Её мозг отказывался думать о будущем дальше, чем на три часа вперёд. Её эмоции превратились в комок ваты, пропитанный усталостью и отчаянием. Однажды ночью, после особенно тяжелого дня (у матери была температура, и Лена меняла холодные компрессы каждый час), она потянулась к бутылке с жаропонижающим сиропом для себя. Мир вдруг поплыл, закружился. Пол ушел из-под ног. Она услышала глухой удар — это её голова ударилась об угол тумбочки, — а потом только тишину и темноту. Очнулась она уже в той же больнице, куда месяц назад привезли мать. Над ней склонился незнакомый врач. — Вы в порядке…относительно. Сотрясение легкой степени. Но… Вы знали, что были беременны? Лена тупо уставилась на него. Губы онемели. — Что? — Срок был маленький,6-7 недель. К сожалению, на фоне сильнейшего стресса, истощения и травмы… случился выкидыш. Нам пришлось провести чистку. Вы потеряли много крови. Она не закричала. Не заплакала. Она просто лежала и смотрела в потолок, слушая, как где-то далеко, за толстой стеклянной стеной, врач говорит слова: «спонтанный аборт», «резус-фактор», «восстановление». Эти слова не имели к ней отношения. Они были о каком-то другом теле, другой женщине. Ребёнок. В ней была жизнь. Новая, крошечная жизнь, а она даже не успела узнать об этом. Не почувствовала. Она была так занята смертью и умиранием, что проглядела жизнь. Его жизнь. Или её жизнь. Они с Алексем могли бы… Нет. Не могли. Потому что этот ребёнок был зачат в той, прошлой жизни. В мире, где ещё были иллюзии выбора. А пришёл в мир, который был уже только больничной палатой, долгом и адом. Вот тогда, в тишине больничной палаты, под капельницей с физраствором, к ней пришло окончательное, бесповоротное понимание. Ясное, как лезвие. Она потеряла всё. Мать— как личность, как опору. Теперь это было беспомощное, обиженное тело, её крест и её тюремщик. Мужа— который стал чужаком, вещающим через юриста. Ребёнка— которого она даже не успела узнать и уже предала, не сумев защитить. И себя. Ту Лену, которая когда-то мечтала, смеялась, любила. Ту, которая ещё дышала. Она умерла. Осталась лишь оболочка, автомат для ухода. Лена закрыла глаза и из них, наконец, потекли слёзы. Тихие, бесконечные, как дождь за окном её бывшего дома. Она плакала не по ребёнку, не по мужу, не по матери. Она плакала по себе. По той, которую они все — мать, муж, она сама своими слабостями — медленно и методично уничтожили. **** Полгода пахнут лекарствами, антисептиком и тишиной. Квартира Алексея Иволгина была пуста. По-настоящему пуста. С него сняли отпечатки пальцев профессиональные уборщики. Следы болезни, борьбы, жизни — всё было стёрто. Не осталось ни медицинской кровати, ни запаха больницы. Только стерильный блеск поверхностей и лёгкий аромат цитрусового клинсера. И пыль, уже успевшая лечь тонким слоем на паркет в лучах осеннего солнца. Алексей стоял посреди гостиной, и эхо его шагов отдавалось в пустоте. Он выглядел старше. Не на полгода — на десять лет. Лицо, отёкшее от недосыпа и, возможно, чего-то покрепче, пересекали новые, жёсткие морщины у рта. Костюм висел на нём чуть мешковато. Он ждал. Ключ повернулся в замке тихо. Не так, как раньше, когда Лена всегда входила с осторожностью, будто боялась потревожить священную тишину его пространства. Теперь это был просто механический звук. Она вошла. Алексей обернулся, и дыхание перехватило. Лена была худа до неестественности. Пальто, купленное им в прошлом году в Милане, висело на ней, как на вешалке. Волосы, собранные в небрежный хвост, потеряли блеск. Но лицо… Лицо было самым страшным. Оно не выражало ничего – ни боли, ни злости, ни укора. Полное, абсолютное опустошение. Равнина после ядерного взрыва. – Привет, — сказал он, и его голос прозвучал хрипло и незнакомо. Лена кивнула, не глядя мужу в глаза. Сняла пальто, аккуратно повесила. На ней были простые джинсы и свитер. Ничего от их прошлой жизни. — Как… как мать? — спросил он, потому что надо было начать с чего-то. — Перевезли в частный реабилитационный центр. За твой счёт. Спасибо, — её голос был ровным, монотонным, как у диктора, зачитывающего погоду. — Правая рука немного двигается. Может говорить отдельные слова. Характер… стал мягче. Говорит «спасибо». Иногда плачет. В её тоне не было ни капли облегчения. Только констатация. — А ты? — он не удержался. Она наконец подняла на него глаза. В них он не увидел ничего знакомого. — Я жива. Физически. Документы ты принёс? Алексей вздохнул, достал из портфеля папку. — Да. Всё готово. Квартира выставляется на продажу. Я уже нашёл риелтора. Твою половину… ты получишь после сделки. Это справедливо. — Справедливо,— повторила она слово, как будто пробуя его на вкус. Оно было для неё пустым. — Хорошо. Они стояли в пяти шагах друг от друга. Между ними лежала не просто пустота комнаты. Лежали шесть месяцев ада, невысказанные слова, крик так и не рождённого ребёнка, гул бесконечных капельниц и молчаливый укор парализованного тела. Лежала целая жизнь, которая могла бы быть, и которую они похоронили здесь же, в этой самой комнате. — Лена… — имя сорвалось с его губ само собой, сдавленно, с болью. — Я… Я не хотел этого. Ничего из этого. Я просто хотел… чтобы мы были семьёй. Настоящей. Без… — Без третьих лиц,— закончила она за него. Все так же тихо. — Я знаю. Ты был прав. Логически. Рационально. Ты строил идеальную систему, а она давала сбой в виде моей матери. Ты устранил сбой. Он сжал кулаки, чувствуя, как по спине бегут мурашки от её ледяного, безоценочного тона. — Это нечестно.Ты говоришь, будто я… будто я робот какой-то! Я страдал! Я видел, как ты умираешь! Я пытался спасти нас! Отпуском, терапией! — Ты пытался спасти свой проект,Алексей, — в её голосе впервые прорвалась живая нота. Хриплая, израненная. — Нас, как концепт. Он не нашёл, что ответить, потому что в её словах была своя страшная правда. Он защищал свой мир и не заметил, что защищает его уже не от тещи, а от живой, страдающей жены. Лена медленно обвела взглядом комнату: панорамные окна, пустые стены, дверь… Её взгляд остановился на входной двери.На том самом пороге. Она сделала шаг к нему, потом ещё один. — Знаешь, я тут подумала, пока мыла её и меняла памперсы, — она заговорила, глядя на деревянный косяк. — Ты победил. Твой порог. Он остался неприступным. Алексей замер. — Я её сюда так и не пустила,— продолжала Лена тихим, ровным голосом, в котором звенела бездна. — По твоему приказу. Я себя сюда не пустила. Той, которой была. Я оставила её там, на больничном полу, вместе с… с нашим ребёнком. Ты так яростно его защищал, этот порог. От чужих. И защитил. От всего. От жизни. От нас самих. Она повернулась к нему. В её глазах стояли слёзы, но они не текли. Казалось, они просто там жили теперь. — Ты получил то,что хотел, Алексей. Абсолютную, неприступную крепость. Поздравляю. В ней только ты и никого больше. Никогда. Она взяла своё пальто с вешалки, надела его, не глядя на него. — Деньги переведи на счёт.Документы подпишу у юриста. Больше мы не увидимся. Она открыла дверь. Переступила порог. И не оглянулась. Не хлопнула. Дверь закрылась с тихим, вежливым щелчком. Алексей остался один в центре безупречно пустой, выхолощенной квартиры. Солнечный луч, падающий из окна, освещал идеально отполированный паркет и… тот самый порог. Молодой человек медленно подошёл к нему, прикоснулся ладонью к дереву. Оно было холодным и гладким. Ни шероховатости, ни зазубрины. Идеальная преграда. Он защищал его от вторжения. А теперь стоял по эту сторону, а по ту сторону осталась вся его жизнь. Вся любовь, боль, надежды, даже те, что превратились в пепел. Он выиграл битву за территорию и проиграл войну за смысл. Трагедия была не в том, что кто-то умер. А в том, что все они остались живы. Каждый в своей собственной, выстроенной своими же руками тюрьме: он — в тюрьме идеальной пустоты, она — в тюрьме долга и вины, её мать — в тюрьме беспомощного тела. И дверь между этими тюрьмами, тот самый порог, был наглухо заперт. Не замком, а их собственной неспособностью услышать, уступить, простить самих себя. Алексей постоял ещё с минуту, глядя на неприступную черту, отделявшую его от мира. Потом развернулся и пошёл прочь, вглубь своего безупречного, беззвучного, абсолютно мёртвого царства. Эхо его шагов было единственным звуком, нарушавшим тишину... Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка канала ;)