В ДУХЕ И ИСТИНЕ

СВЯТОЕ ЕВАНГЕЛИЕ И АПОСТОЛ ДНЯ Вторник 28-й седмицы по Пятидесятнице (2Тим.3:16–4:4; Лк.21:12–19) Евангелие святого апостола Луки, глава 21, стихи 12 - 19: 12 Прежде же всего того возложат на вас руки и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое; 13 будет же это вам для свидетельства. 14 Итак положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать, 15 ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить ни противостоять все, противящиеся вам. 16 Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят; 17 и будете ненавидимы всеми за имя Мое, 18 но и волос с головы вашей не пропадет, - 19 терпением вашим спасайте души ваши. Второе послание апостола Павла к Титу, Глава 3, стих 16 - Глава 4, стих 4: 16 Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности, 17 да будет совершен Божий человек, ко всякому доброму делу приготовлен. 1 Итак заклинаю тебя пред Богом и Господом нашим Иисусом Христом, Который будет судить живых и мертвых в явление Его и Царствие Его: 2 проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием. 3 Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; 4 и от истины отвратят слух и обратятся к басням

Великомученица Варвара имеет власть причащать тех, которые ранены, которые в сознании, но обездвижены. При последнем вздохе вспомните её и тогда причаститесь, и пойдёте причащенные на Небо. И детям наказывайте и внукам передавайте. Схиархимандрит Иоанникий 🙏🙏ХРАНИ ВАС БОГ МОЛИТВАМИ СВЯТОЙ ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЫ ВАРВАРЫ И ВСЕХ СВЯТЫХ, ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ.🙏🙏

Дева-Матерь является как бы единственной границей между тварным и несотворенным Божеским естеством. И все видящие Бога познают и Ее – как место Невместимого. И все восхваляющие Бога воспоют и Ее после Бога. Она причина и бывших прежде Нее благословений и даров человеческому роду, и Подательница настоящих, и Ходатаица – вечных. Она – основание пророков, начало апостолов, утверждение мучеников, фундамент учителей. Она – слава сущих на земле, радость сущих на небе, украшение всего создания. Она – начало, источник и корень уготованной нам на небесах надежды, которую да сподобимся все мы получить по ее молитвам о нас. Святитель Григорий Палама

СВЯТОЕ ЕВАНГЕЛИЕ И АПОСТОЛ ДНЯ Среда 28-й седмицы по Пятидесятнице (2Тим.4:9–22; Лк.21:5–7, 10–11, 20–24) Евангелие святого апостола Луки, глава 21, стихи 5 - 7, 10–11, 20–24: 5 И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: 6 придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено. 7 И спросили Его: Учитель! когда же это будет? и какой признак, когда это должно произойти? 10 Тогда сказал им: восстанет народ на народ, и царство на царство; 11 будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба. 20 Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его: 21 тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него, 22 потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное. 23 Горе же беременным и питающим сосцами в те дни; ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей: 24 и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников. 2-е Послание апостола Павла к Тимофею, Глава 4, стихи 9 -22: 9 Постарайся придти ко мне скоро. 10 Ибо Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику, Крискент в Галатию, Тит в Далматию; один Лука со мною. 11 Марка возьми и приведи с собою, ибо он мне нужен для служения. 12 Тихика я послал в Ефес. 13 Когда пойдешь, принеси фелонь, который я оставил в Троаде у Карпа, и книги, особенно кожаные. 14 Александр медник много сделал мне зла. Да воздаст ему Господь по делам его! 15 Берегись его и ты, ибо он сильно противился нашим словам. 16 При первом моем ответе никого не было со мною, но все меня оставили. Да не вменится им! 17 Господь же предстал мне и укрепил меня, дабы через меня утвердилось благовестие и услышали все язычники; и я избавился из львиных челюстей. 18 И избавит меня Господь от всякого злого дела и сохранит для Своего Небесного Царства, Ему слава во веки веков. Аминь. 19 Приветствуй Прискиллу и Акилу и дом Онисифоров. 20 Ераст остался в Коринфе; Трофима же я оставил больного в Милите. 21 Постарайся придти до зимы. Приветствуют тебя Еввул, и Пуд, и Лин, и Клавдия, и все братия. 22 Господь Иисус Христос со духом твоим. Благодать с вами. Аминь

Всякий молящийся и с усердием взывающий к Пресвятой Деве не может не ощущать в своем сердце теплоту и радость от этой близости к себе нашей Заступницы и Молитвенницы. И это потому, что Матерь Божия всегда присутствует в тех храмах, где возносятся Ей горячие молитвы. Спешим мы в скорбях своих и нуждах к Матери Божией, потому что твердо знаем, что с одинаковой материнской любовью слышит Она и целомудренного, и кающегося грешника.. . Архимандрит Иоанн Крестьянкин

ЕГО КРЕСТИЛИ УМИРАЮЩИМ — А ТЕПЕРЬ ОН ВОИН, И МАТЬ ЧИТАЕТ ТОТ ЖЕ АКАФИСТ Лампадка перед образом Богородицы горела неровно — огонёк то приседал, то вытягивался, словно и ему было тревожно. Татьяна стояла на коленях, и старый половик продавился под её весом, пропуская холод от досок. Губы шевелились беззвучно: «Пресвятая Богородице, спаси нас...» На комоде, прислонённый к стопке чистых полотенец, стоял телефон. Экран погас давно, но она всё равно косилась на него после каждой строчки молитвы. Третьи сутки без весточки. Третьи сутки — как три года. Рядом с телефоном — фотография в простой рамке. Егор в берете, тельняшка выглядывает из-под расстёгнутого ворота кителя. Широкие плечи, подбородок вперёд, глаза отцовские — упрямые, светлые. На груди — крестик, тот самый, которым его крестили двадцать семь лет назад. Крестили умирающего. Татьяна поднялась — колени захрустели — и взяла карточку. Провела пальцем по стеклу, по контуру его лица. — Богатырь мой, — прошептала она, и голос сел, как бывает, когда в горле застревает что-то твёрдое. А перед глазами встало другое лицо. Маленькое, сморщенное, покрытое лиловыми и бурыми пятнами — будто кто-то жестокий разлил чернила по живой коже. *** Двадцать семь лет назад в коридоре роддома пахло хлоркой и чем-то кислым, больничным. Краска на стенах — в цвет несвежей простыни — кое-где вздулась пузырями. Муж Николай сидел на банкетке, уперев локти в колени, и смотрел в одну точку на полу. Три дочки дома, а он ждал сына. Всю беременность ждал. Имя выбрал — Егор. Георгий Победоносец, покровитель воинов. Дверь открылась, и вышла акушерка. Немолодая, усталая, с тем особенным выражением лица, которое медики надевают, когда слов подходящих нет. — Мальчик, — сказала она. — Но вам нужно к заведующей. Прямо сейчас. В кабинете заведующей было накурено, хотя нигде не было видно пепельницы. Врач — седая, с короткой стрижкой — говорила, не глядя в глаза: — Геморрагический синдром. Сосуды полопались. Мы делаем всё возможное, но... — она помолчала, перебирая карандаши в стаканчике. — Готовьтесь. К чему — не уточнила. И так понятно. Николай вышел из кабинета и прислонился к стене. Ноги отказывались держать. В голове билось одно: покрестить. Хоть так. Хоть напоследок. В храме, куда он заехал по дороге домой, молодой священник отец Михаил выслушал его, не перебивая. Потом сказал: — Поедем. Сейчас. В реанимации горел мертвенный свет люминесцентных ламп. Пищали мониторы, шипели аппараты. Младенец лежал в кувезе — прозрачной коробке, похожей на аквариум для какого-то диковинного, хрупкого существа. Кожа — мраморная, в пятнах, будто его уже готовили к другому миру. Грудка едва заметно вздымалась. Отец Михаил накинул епитрахиль, достал пузырёк со святой водой. Руки у него, Николай заметил, подрагивали. Молодой ещё, не привык крестить умирающих. — Крещается раб Божий Георгий... Вода попала на лобик — младенец дёрнулся, но глаз не открыл. Николай стоял рядом и чувствовал, как по щекам текут слёзы — горячие, крупные. Он плакал впервые за двадцать лет. Потом был звонок в палату, где лежала Татьяна. Она ещё не видела сына — её не пускали. И когда муж сказал, что окрестили, она всё поняла. Всё без слов. — Значит, буду молиться, — сказала она и отвернулась к стене. Две недели. Четырнадцать дней она читала Акафист Пресвятой Богородице. Утром — ещё до завтрака, когда медсёстры гремели каталками в коридоре. Днём — пока другие роженицы смотрели телевизор в холле. Вечером — когда гасили верхний свет. «Радуйся, Невесто Неневестная...» Она не торговалась с Богом, не обещала ничего взамен. Просто отдавала сына — каждый день, каждый час — и просила вернуть. И через две недели врач — та же, седая, — вызвала её к себе и сказала: — Не понимаю. Динамика положительная. Забирайте. Она забрала. *** Егорке было пять, когда Татьяна заметила: губы у сына белые, как бумага. И под глазами тени, будто он не спал несколько ночей. Он перестал бегать, всё чаще садился на стульчик и сидел, глядя в одну точку. Анализ крови показал: гемоглобин семьдесят шесть. Критически мало. Педиатр выписала таблетки. Они купили, заняв денег у соседки. Егор пил их две недели, но щеки не розовели. Сдали повторно — семьдесят восемь. Почти не сдвинулось. Врачи развели руками: «Усваиваемость плохая. Нужны уколы, дорогие препараты, усиленное питание». Татьяна слушала и чувствовала, как немеют пальцы. Семеро детей. Николай тогда работал на комбинате, зарплату задерживали третий месяц. Они и так ели пустую картошку. Лечить было не на что, но и смотреть, как угасает сын, было невыносимо. Дома, когда уложила младших, она села за стол и заплакала. Тихо, от безысходности. Земные средства кончились. Врачи не помогли, денег нет. Николай подошёл, положил руку на плечо — тяжёлую, мозолистую. — Помнишь, как в роддоме? — сказал он. — Врачи тоже приговорили. А Господь оставил. Будем поить святой водой. Как лекарством. И они начали. С верой, потому что больше ничего не оставалось... *** Теперь она перечитывала другой листок. Из военкомата. «Ваш сын, Полонников Георгий Николаевич, убыл для прохождения службы...» Она помнила тот день, когда он пришёл и сказал: еду. Стоял на пороге — под притолоку головой, косяк плечами раздвигает. Руки — как у Николая в молодости, только больше. Голос — густой, низкий. — Мам, я должен. Она смотрела на него и видела — одновременно, в одном кадре — и этого богатыря, и того синего младенца в кувезе. Того, кого врачи приговорили. Того, кого выпаивала святой водой из чайной ложечки. — Знаю, — ответила она. — Иди. Не плакала. Не умоляла остаться. Только перекрестила — и он наклонился, подставил макушку, потому что иначе ей было не достать. Потом было ранение. Госпиталь. Звонок в три часа ночи — незнакомый голос, слова, которые она не сразу разобрала. «Состояние стабильное. Жить будет». Она тогда опустилась на пол прямо в коридоре, прижалась лбом к холодным обоям и сказала только: — Слава Тебе, Господи. Он вернулся в строй. Сам попросился. И снова — третьи сутки без весточки. *** Лампадка мигнула и выровнялась. Татьяна отложила фотографию и снова опустилась на колени. Половик привычно просел под ней, пропуская холодок от щелей. Она знала теперь — знала не умом, а тем глубинным знанием, которое не требует доказательств. Господь сохранил ему жизнь тогда, в реанимации, не для того, чтобы он дожил до старости в тепле и покое. Не для этого. Сохранил — для подвига. Для того, чтобы встать стеной. Она начала Акафист — тот самый, который читала двадцать семь лет назад, над кувезом с синим младенцем: — Взбранной Воеводе победительная... И сердце было спокойно. Потому что Тот, Кто вытащил его из смерти голыми руками, Кто поднял гемоглобин святой водой, Кто вёл его через все эти годы — не оставит и сейчас. У её сына двойная броня. Небесная — и материнская. Телефон на комоде вздрогнул. Экран осветился. «Мам, живой. Люблю». Три слова. Больше ничего не нужно. Татьяна дочитала Акафист до конца. Потом встала, взяла телефон, прижала к груди. За окном занималось утро. Татьяна рассказала эту историю просто, без надрыва — так говорят о том, что пережито до самого дна. Семеро детей. Святая вода вместо лекарств. Сын-воин, вымоленный у смерти дважды. «По вере вашей будет вам» — эти слова для неё не строчка из Писания, а ежедневная реальность. И когда я записывал её рассказ, подумал: вот она, та самая несокрушимая Россия, которую не видно из столиц. Стоит на коленях перед лампадкой — и держит небо. Автор рассказа: © Сергий Вестник

16 декабря День Памяти Преподобного Саввы Сторожевского, Звенигородского, игумена. Преподобный Савва Звенигородский был одним из учеников преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. От юности возлюбив чистое и целомудренное житие и отвергши суетные прелести мира, Савва пришел в пустыню к преподобному Сергию и принял от него иноческий постриг. Руководимый своим богоносным наставником, он пребывал в совершенном послушании ему, навыкая в Троицкой обители порядкам иноческого жития. Жизнь свою преподобный Савва проводил в строгом воздержании и непрестанном бдении, заботясь о соблюдении чистоты душевной и телесной, которая есть украшение иноческого жития. Прежде всех приходил преподобный в церковь на Божественную службу и после всех выходил из нее. Со страхом Божиим стоял он в храме на молитве, в умилении не мог удерживаться от сильного плача и рыдания, так что удивлял всех иноков обители. Непрестанно упражнялся он в церковном пении и чтении, а в свободное от молитвы и церковных служб время занимался каким-либо рукоделием, боясь праздности – матери пороков. Подвижник любил безмолвие и избегал бесед с другими. Поэтому он казался всем простецом, ничего не знавшим, а на деле превосходил мудростью своей многих, считающих себя разумными. Он искал не показной человеческой мудрости, а высшей, духовной, в которой и преуспевал. Преподобный Сергий лучше других видел успехи преподобного Саввы в духовной жизни и поставил его духовником всей братии монастыря. В те времена благоверный князь Московский Димитрий Иоаннович одержал победу над неверным ханом татарским Мамаем и его полчищами. Возвратившись с радостью в Москву, великий князь немедленно пришел к преподобному Сергию в обитель – помолиться и принять от него благословение. При этом князь обратился к святому старцу с такими словами: «Святче Божий! Когда я хотел выступить против неверных магометан, то обещался построить монастырь во имя Пресвятой Богородицы и устроить в нем общежитие. И вот теперь, честный отче, с помощью Всесильного Бога и Пречистой Богородицы и твоими молитвами, желание наше исполнилось, супостаты наши побеждены. Посему молю твое преподобие: всячески постарайся, Господа ради, чтобы обет наш был вскоре исполнен». Князь отправился в Москву, а прп. Сергий с усердием стал исполнять его просьбу. Он обошел много пустынных мест, изыскивая, где бы удобнее устроить монастырь. Пришедши на реку, называемую Дубенкой, он нашел там место, которое ему весьма понравилось. Там прп. Сергий и создал церковь, а при ней монастырь во имя Пресвятой Богородицы, честного Ее Успения. Вскоре пришли сюда некоторые из братии. Преподобный с радостью принял их и затем учредил здесь общежитие. Настоятелем сего монастыря прп. Сергий выбрал из учеников своих блаженного Савву, считая его вполне способным к самостоятельному руководству братией. Помолившись о нем, великий подвижник благословил его и сказал: «Бог да поможет тебе, чадо, да подаст тебе усердие и силу и да руководит тобою на все благое и полезное». Приняв благословение от святого старца, прп. Савва начал управлять Дубенским монастырем. Житие он проводил здесь чистое, равноангельное; удручал себя постом и бдением, питался лишь пустынными растениями, отказываясь от всякой сытной и вкусной пищи; никогда не носил мягких одежд. Часто проливал он сердечные слезы, сокрушаясь о грехах своих, и предавался самым строгим монашеским подвигам. Между тем братия обители начали умножаться. Преподобный Савва с любовью наставлял их и служил каждому со смирением и кротостью. Так прожил преподобный в Дубенском монастыре более 10 лет. 25 сентября 1392 года преподобный Сергий преставился ко Господу. Готовясь к исходу из земной жизни, еще за полгода до кончины своей он вручил управление Великой Лавры ближайшему своему ученику прп. Никону. Но Никон по преставлении прп. Сергия сначала недолго настоятельствовал над Лаврой; желая пребывать в совершенном безмолвии, он вскоре затворился в особой келлии. Троицкие братия после долгих молений возвели на игуменство прп. Савву Дубенского. Приняв на себя игуменство в Троице-Сергиевой Лавре, прп. Савва благоуспешно управлял порученным ему стадом, вспомоществуемый молитвами великого отца своего духовного и основателя лавры – прп. Сергия. Древнее предание относит ко времени начальствования прп. Саввы в Лавре чудесное изведение его молитвами водного источника за стенами обители, к северу, в то время как монастырь нуждался в воде. По прошествии шести лет прп. Савва, ища безмолвия, оставил управление обителью, после чего братия Сергиевой Лавры вновь возвели на игуменство прп. Никона. Прп. Савва остался подвизаться в Троицкой Лавре. Вскоре после этого в Троицкую обитель прибыл благоверный князь Георгий Димитриевич. Князь Георгий был связан духовными узами с Троицкой обителью. Прп. Сергий был его крестным отцом, прп. Савва – отцом духовным. Теперь он обратился к своему отцу духовному с просьбой посетить его дом и преподать благословение всем домашним. Упрошенный князем, прп. Савва отправился к нему, думая вскоре же возвратиться в Сергиеву обитель. Но христолюбивый князь стал неотступно просить преподобного старца, чтобы он никогда не отлучался от него, но чтобы устроил монастырь в его вотчине близ Звенигорода и игуменствовал в нем. Видя доброе произволение князя, прп. Савва не отказался исполнить его просьбу. Он хотел искать подходящего места для устроения монастыря, но князь звенигородский уже заранее облюбовал и избрал такое место на горе Сторожевской, в полутора верстах от самого Звенигорода. Место это показалось преподобному как бы небесным раем, наполненным благовонными цветами. Молитвенно припав к честной иконе Пресвятой Богородицы, которую подвижник носил с собою, он со слезами воззвал к Заступнице: «Владычице мира, Пресвятая Богородице! На Тебя возлагаю надежду спасения моего. Не отрини меня, убогого раба Твоего, ибо Ты знаешь немощь души моей. И ныне, Владычице, призри на место сие и сохрани его безопасным от врагов. Буди мне наставницей и окормительницей моей до самого конца жизни моей, ибо иной надежды, кроме Тебя, я не имею». Так помолившись и возложив всю надежду на Богоматерь, прп. Савва поселился на том месте. В непродолжительном времени он построил здесь небольшую деревянную церковь во имя Пресвятой Богородицы, честного и славного Рождества Ее. Недалеко от нее он соорудил себе маленькую келлейку. От этого времени преподобный еще больше утруждал плоть свою постническими трудами и лишениями, подвизаясь в безмолвии. Скоро слух о его святой жизни привел к нему многих, искавших безмолвного жития, и преподобный всех принимал с любовью и был для них образцом смирения и иноческих трудов. Когда собралось довольно братии, прп. Савва, по образцу духовно воспитавшей его Троице-Сергиевой обители, устроил для них общежитие. В своих отношениях к братии он старался подражать своему великому учителю прп. Сергию, заветы которого хранил в сердце своем и соблюдал в своей подвижнической деятельности; свои распоряжения и приказания прп. Савва подкреплял собственным примером. Предание сохранило о нем рассказ, что он сам на своих перетруженных подвигами и возрастом плечах носил воду на крутую гору к монастырю, и все потребное для себя старался делать сам, чтобы научить братию не лениться и не губить дней своих в праздности. Все это радовало благоверного князя Георгия; он имел к прп. Савве, духовному отцу своему, великую веру и весьма почитал его, покровительствовал новосозданной обители и щедро благотворил ей. Благодатью Божией и молитвами прп. Саввы монастырь Сторожевский распространялся: братство увеличивалось пришельцами из соседних городов и селений, искавших духовной пользы и руководства в добродетелях. Как чадолюбивый отец, прп. Савва принимал всех с любовью и отечески непрестанно вразумлял их душеполезными поучениями. Они же, побеждаемые Божественной любовью, соблюдали заповеди своего наставника и приносили духовные плоды добродетели. В 1399 году князь Георгий по повелению брата своего, великого князя Московского Василия Димитриевича, должен был идти войною против волжских болгар. Перед самым походом благочестивый князь пришел в Сторожевскую обитель испросить благословения на брань у своего духовного отца. Он просил прп. Савву помолиться Всемилостивому Богу, да подаст ему силу на супротивных врагов. Святой помолился и, взяв честный крест, осенил им князя и при этом пророчески изрек: «Иди, благоверный княже, и Господь будет с тобою, помогая тебе. Врагов своих ты одолеешь и благодатью Божией здоровым возвратишься в свое отечество». Приняв от святого старца благословение, князь Георгий Димитриевич собрал свои войска и пошел на болгар, покорил много городов и областей и с великой славой и победой возвратился в свою вотчину, как и пророчествовал преподобный старец. По возвращении с победой князь Георгий Димитриевич поспешил к преподобному Савве благодарить его за благоуспешную молитву и помолиться в обители. После благодарственного молебна князь сказал подвижнику: «Великого молитвенника обрел я в тебе и крепкого помощника в бранях, ибо ясно вижу, что лишь твоими молитвами я победил врагов своих». Преподобный смиренно отвечал князю: «Благий и Милосердный Бог, видя твое благочестивое княжение и смирение сердца твоего и любовь, которую оказываешь ты убогим, даровал тебе такую победу над неверными, ибо ничем нельзя так приблизиться к Богу, как милосердием к нищим. И если до конца пребудешь милостив к ним, то много доброго приобретешь в сей жизни и будешь наследником вечных благ». Князь сделал щедрое пожертвование в монастырь и учредил трапезу братии. После того князь Георгий стал питать еще большую веру к прп. Савве. Вслед за тем благодарный и благочестивый князь поспешил доказать свою благодарность еще яснее, с усердием доставляя обители преподобного Саввы различные пособия, дары и вклады. Вновь были устроены келлии для братии и обитель обнесена деревянной оградой. Но лучшим памятником трудов прп. Саввы и благотворительности князя Георгия Димитриевича остается существующий и поныне благолепный, величественный, обширный каменный храм во имя Рождества Богородицы, построенный на месте прежнего бедного, неудобного и слишком малого деревянного храма. Приступая к его построению, благочестивый князь дал прп. Савве много золота, сел и имений. Делал благочестивый князь и другие богатые приношения в обитель отца своего духовного, перед святой, подвижнической жизнью которого благоговел. Между тем смиренномудрый старец преуспевал в добродетелях и дарованиях духовных. Бодрствуя над другими, он еще более, непрестанно и неослабно, бодрствовал над собою. Монастырь его украшался, и имя прп. Саввы прославлялось везде вокруг, как и имя Сторожевской обители. Со всех сторон стекались к нему иноки, ища руководства в духовной жизни и монашеских подвигах. Миряне приходили к нему, прося наставлений и руководства. Опасаясь и бегая земной славы, прп. Савва ушел для подвигов за версту от монастыря и там, в глубоком овраге, под сенью густого леса, ископал себе тесную пещеру, где в совершенном уединении и безмолвии, в покаянии со слезами молился Господу. Молитву и богомыслие преподобный чередовал с рукоделием и, невзирая на свои преклонные лета, не переставал сам трудиться для обители: своими руками он выкопал колодезь под горою, который и поныне доставляет прекрасную воду для обители. Так, со дня в день усовершаясь в духовной жизни, прп. Савва достиг наконец глубокой старости, никогда не изменив своего уставного правила и отвергшись однажды мира, о мирском и суетном уже более не заботился; никогда он не одевался в мягкие одежды и не искал телесного покоя, предпочитая тесный и прискорбный путь пространному. Нищету возлюбил он паче богатства, бесславие – паче земной славы и терпение скорбей – паче суетной радости. Наконец, преподобный впал в предсмертную болезнь. Почувствовав приближение кончины, старец призвал к своему смертному ложу братию, поучал их довольно от Божественных Писаний, убеждал блюсти чистоту душевную и телесную, иметь братолюбие, украшаться смирением и подвизаться в посте и молитве и при этом назначил преемником себе, игуменом обители, одного из своих учеников именем Савву. После этого, преподав всем мир и целование, преподобный скончался 3 декабря 1407 года. Много слез пролили братия Сторожевского монастыря, лишившись своего «кормника и учителя». Весть о блаженной кончине прп. Саввы быстро распространилась по окрестностям и привлекла в обитель множество благоговейных почитателей его из иночествующих и мирян. На погребение собрались князья, бояре и жители звенигородские. Скорбь была всеобщая; все шли на погребение, как бы на погребение своего отца. Многие приносили своих недужных ко гробу преподобного. Тело прп. Саввы было предано в земле в церкви Рождества Пресвятой Богородицы, при нем построенной, на правой стороне. Спустя много лет по преставлении прп. Саввы игумен обители Звенигородской, по имени Дионисий, окончив свое обычное молитвенное правило, прилег отдохнуть. И вот в тонком сне он видит благообразного, украшенного сединами старца-инока, который сказал: «Дионисий! Встань скорее и напиши лик мой на иконе». «Кто ты, господине, – вопросил в недоумении Дионисий, – и как твое имя?» «Я Савва – начальник обители сей», – отвечал благолепный старец. Тогда игумен пробудился от сна и, пораженный видением, призвал одного из учеников прп. Саввы, старца Аввакума, видевшего в молодых годах преподобного живым, и спрашивал его о блаженном Савве, каков он был по виду. Аввакум описал наружность преподобного и его возраст. Дионисий отсюда убедился, что ему явился сам прп. Савва и повелел изобразить себя на иконе. А так как Дионисий сам был искусный иконописец и муж благочестивый, то он с усердием написал икону прп. Саввы. С тех пор при гробе святого начали совершаться чудеса. Братия Саввиной обители возроптали на своего игумена Дионисия и безрассудно принесли на него ложные жалобы великому князю Иоанну Васильевичу (1462–1505). Тот поверил доносу и повелел игумену немедленно явиться к себе. Игумен впал в глубокую скорбь. И вот во сне он видит блаженного Савву, который, ободряя его, говорил: «Что скорбишь, брат мой? Иди к князю и говори смело, ничего не боясь, Господь будет тебе помощником». Воспрянув от сна, Дионисий всю ночь со слезами молился Богу. В ту же ночь некоторые из ропщущих видели во сне благолепного старца, который говорил им: «На то ли вы оставили мир, чтобы с ропотом совершать подвиг иночества? Вы ропщете, а игумен со слезами молится о вас и бодрствует. Что же одолеет: ваш ропот или его молитва? Знайте, что в сердцах ропотливых не почиет смирение и Бог не оправдает их». Братия, проснувшись, пересказали свой сон прочим. Когда же они явились к великому князю, то ничего не могли сказать против игумена, которого ранее оклеветали, и остались в великом стыде, а Дионисий с честью возвратился в свой монастырь молитвами прп. Саввы. Один из иноков Сторожевского монастыря долго страдал глазами, так что совсем ничего не мог видеть. Однажды он пришел ко гробу прп. Саввы, со слезами молился и отер глаза свои покрывалом, лежавшим на гробе святого. Другой монах, смотря на это, стал издеваться над больным и с дерзкой насмешкой произнес: «Исцеления-то не получишь ты, а только песком глаза свои еще больше запорошишь». И вот прикоснувшийся с верой к гробу преподобного получил скорое исцеление, а насмехавшийся над ним был внезапно поражен слепотою, причем услыхал голос, говорящий ему: «Ты обрел, чего искал. Пусть через тебя и другие вразумятся не смеяться и не хулить чудес, бывающих от угодника Божия». Тогда ослепший, пришедши в себя, со страхом и слезами покаяния пал у гроба прп. Саввы, умоляя о прощении. Преподобный же, щедрый в милостях, подал исцеление и согрешившему.

Стоит Христос у двери сердца каждого из вас и потихоньку, потихоньку стучит, и ждет — не отворится ли дверь, не впустят ли к себе. И стоит только отворить дверь, чтобы вошел Он и вечерю с вами сотворил. Святитель Лука Войно-Ясенецкий

ОН РАЗБИЛ СВОЙ ДОРОГОЙ ДЖИП — ЧТОБЫ ПРОЕХАЛА СКОРАЯ С РЕБЁНКОМ Сирена выла в пустоту. Водитель скорой стиснул руль до хруста в пальцах — сзади хрипел ребёнок, а впереди стоял вальяжный джип, владелец которого хладнокровно говорил по телефону. Ему было всё равно. И тогда старый водитель сделал то, чего не делал за сорок лет... *** Сирена захлёбывалась. Не выла — именно захлёбывалась, как человек, которому зажали горло. Петрович знал этот звук. За сорок лет он научился слышать в нём оттенки: бывает сирена-приказ, бывает сирена-мольба. Сейчас она молила. И город не слышал. Руки на руле взмокли. Пластик стал скользким, как мыло. Петрович не отрывал взгляда от красных огней впереди — цепочка стоп-сигналов уходила за поворот, и в ней не было ни единого разрыва. Пробка. Мёртвая, глухая, как камень. Сзади тонко пискнул аппарат. — Давление падает, — голос фельдшера Нади был ровным. Слишком ровным. Так говорят, когда уже не верят. Петрович не обернулся. Не мог. Если обернётся — увидит. Маленькое тело под простынёй, бледное лицо с закрытыми глазами, тёмные волосы, слипшиеся от крови у виска. Мальчику было лет семь. Может, восемь. Ровесник внука. Он сглотнул. Во рту стало сухо и горько, словно нализался железных перил. Этот привкус он тоже знал — привкус бессилия. — Проспект стоит до самого моста, — сказала рация голосом диспетчера. — Ищите объезд. Какой объезд? Он посмотрел в зеркало заднего вида. Сзади — три ряда машин, притёртых так плотно, что между бамперами не протиснется и кошка. Справа — бетонный отбойник. Слева — встречка, тоже мёртвая. Они стояли в ущелье из металла, и сирена билась о его стены, как птица о стекло. Пальцы сами нашли сигнал. Он давил на кнопку — длинно, отчаянно, — и звук уходил в небо, в серое декабрьское небо, пахнущее выхлопами и мокрым снегом, и там растворялся. Никто не двигался. Водитель в соседней «Ладе» смотрел в телефон. Женщина в «Киа» поправляла помаду. Мужчина в грузовике курил, выставив локоть в окно. Они слышали. Они все слышали. И никто — никто — не шевельнулся. — Петрович... Надин голос дрогнул. Он услышал это — маленькую трещину в её профессиональном спокойствии. Она работала с ним третий год. Она никогда не паниковала. — Знаю, — сказал он. Аппарат пискнул снова. Чаще. Тревожнее. Впереди, в двух машинах от них, стоял джип. Чёрный, огромный, с хромированными дугами и шинами в человеческий рост. Петрович видел его номер — красивый, зеркальный, из тех, что стоят как его зарплата за полгода. Видел, как поблёскивает антенна на крыше. Видел широкую спину водителя, прижавшего телефон к уху. Джип стоял ровно посередине ряда. Справа от него — полметра до отбойника. Слева — полметра до соседней машины. Если бы он прижался вправо, влез одним колесом на бордюр... Сирена выла. Водитель джипа не шевелился. Он разговаривал. Смеялся, кажется. — Петрович видел, как дёрнулось его плечо. — Ну давай же, — прошептал Петрович. — Давай. Подвинься. Джип стоял. Время стало вязким. Петрович чувствовал, как оно утекает — не минутами, а каплями, — и каждая капля была тяжёлой, как свинец. Секундная стрелка на приборной панели дёргалась. Сзади пищал аппарат. Сирена выла. И ничего не происходило. Сорок лет. Он вспомнил это не умом — телом. Сорок лет за этим рулём. Сорок лет чужой боли, чужой крови, чужих смертей. Первый вызов — пьяная драка в подворотне, парень с ножевым, и он, молодой, зелёный, заблевал весь халат, пока Михалыч накладывал жгут. Последний вызов — должен был стать сегодня. Тихий. Простой. Старушка с давлением, укол, подпись, «спасибо, сынок», и домой. На пенсию. К внуку, к дочери, к томатам на подоконнике. Вместо этого — мальчик. Самокат. Грузовик, не успевший затормозить. И этот джип. Аппарат сзади издал длинный, протяжный писк. Надя выругалась — коротко, сквозь зубы. Петрович никогда не слышал, чтобы она ругалась. — Уходит, — сказала она. — Петрович, он уходит. Руки сами отстегнули ремень. Он не думал. Если бы думал — не вышел бы. Это нарушение инструкции, оставление поста, чёрт знает что ещё. Но ноги уже несли его вперёд, по мокрому асфальту, между машин, мимо удивлённых лиц за стёклами, и сирена за спиной выла, выла, выла. Он постучал в тонированное стекло. Оно опустилось. На Петровича пахну́ло теплом, кожей, дорогим одеколоном. Водитель джипа смотрел на него снизу вверх — молодой, лет тридцати пяти, ухоженный, с аккуратной щетиной и холодными серыми глазами. В глазах было недоумение. И раздражение. — Чего? — спросил он, не убирая телефон от уха. Петрович открыл рот. Он хотел сказать что-то правильное. Объяснить. Попросить. Приказать даже — он имел право приказать. Но горло сжалось, и вместо слов вышел хрип. Он увидел себя со стороны — глазами этого человека. Старик в мятом халате. Лицо серое, мешки под глазами, щетина седая, торчит клочьями. Руки трясутся. Смешной, жалкий, ничтожный. Водитель джипа нахмурился. — Отец, я занят. Стою, как все. Куда мне деться? Петрович посмотрел на бордюр справа. Высокий, сантиметров двадцать. Грязный. За ним — газон, раскисший от снега. — Туда, — сказал он. Голос был чужой, севший. — На газон заедь. На бордюр. Пропусти. Там... там ребёнок. — Слушай, — водитель поморщился. — Я понимаю, работа у тебя такая, но это, — он качнул головой в сторону бордюра, — двадцатидюймовые диски. Знаешь, сколько стоят? Петрович знал. Он знал, что эти диски стоят дороже, чем он заработал за последний год. Знал, что для этого человека они — ценность, статус, часть его блестящей хромированной жизни. Но сзади, в жёлтой коробке с красным крестом, лежал мальчик, и его сердце останавливалось. — Сынок. Слово вырвалось само. Петрович не хотел его говорить — оно прозвучало униженно, просяще, по-стариковски. Но оно уже прозвучало. — Сынок, там мальчик умирает. Семь лет. Как твоему, может. Или моему внуку. Он говорил и чувствовал, как жжёт глаза. Не от ветра — ветра не было. От чего-то другого, подступающего изнутри, горячего, солёного. — Я сорок лет... Сорок лет, понимаешь? И сегодня — последний день. Завтра на пенсию. И вот так, значит... Голос сорвался. — Я тебя прошу. Христа ради. Не за машину твою, не за диски — за душу. За его душу. За свою. Пропусти. Он не заметил, как потекли слёзы. Просто вдруг стало мокро на щеках, и он услышал, как капля упала на рукав — тихо, едва слышно под вой сирены. Водитель джипа молчал. Телефон всё ещё был у уха, но он не говорил в него. Он смотрел на Петровича — на его трясущиеся губы, на слёзы, на руки, вцепившиеся в край опущенного стекла. Секунда. Две. Сзади сирена захлебнулась и снова взвыла — выше, отчаяннее. Что-то изменилось в лице водителя. Петрович не смог бы сказать, что именно, — не дрогнул мускул, не шевельнулась бровь. Но что-то — там, в глубине серых глаз — сместилось. Как будто треснул лёд. — Отойди, — сказал водитель. Петрович не понял. — Отойди, дед. Быстро. Телефон полетел на соседнее сиденье. Заревел мотор — мощный, утробный, как зверь. Джип дёрнулся вперёд. Петрович отскочил. Джип не стал прижиматься к бордюру. Он налетел на него — с разгона, всей массой, — и раздался скрежет. Страшный, режущий, как ножом по стеклу. Хром дуги смялся о бетонный столбик, правое крыло прочертило борозду по отбойнику, посыпались искры. Двадцатидюймовые диски взвизгнули, врезаясь в край бордюра, и Петрович увидел, как лопнула покрышка — с хлопком, с облачком резиновой пыли. Джип вполз на газон. Грязь брызнула из-под колёс — на капот, на стёкла, на блестящий чёрный бок. Но он не остановился. Он двинулся вперёд — по газону, вдоль ряда машин, — и за ним, как за ледоколом, открывалась полоса. Водитель высунулся в окно и заорал — матом, яростно, — на «Ладу» впереди: — Двигай, твою мать! Вправо давай! «Лада» испуганно дёрнулась к обочине. Петрович бежал обратно к своей машине. Ноги не слушались — ватные, чужие, — но он бежал. Запрыгнул на сиденье, захлопнул дверь. — Держись, — сказал он. Непонятно кому — Наде, себе, мальчику. Джип впереди выехал на перекрёсток. Встречные машины шарахнулись в стороны — кто-то сигналил, кто-то кричал, но он стоял поперёк, мигая аварийкой, и ждал. Петрович вдавил газ. Скорая рванулась вперёд — в узкую щель между машинами, по следу, который оставил джип. Сирена теперь звучала иначе. Не молила — пела. Звонко, победно, на одной высокой ноте. Они выскочили на перекрёсток. Джип тронулся следом и пошёл впереди — измятый, грязный, с лопнувшим колесом, — расталкивая встречку, как ледокол расталкивает льдины. Семь минут. Это заняло семь минут. Петрович не смотрел на часы — но потом, когда они влетели на пандус больницы и санитары выхватили носилки из салона, он увидел табло над входом: 17:42. Мальчик был жив. Его сердце билось — слабо, неровно, но билось. Надя вышла следом. Её руки тряслись. — Успели, — сказала она. — Петрович, успели. Он не ответил. Он смотрел на джип. Машина остановилась поодаль, у забора. Правый борт — в грязи и царапинах. Крыло смято. Колесо спущено. Хром дуги болтается, как сломанная рука. Водитель стоял рядом и смотрел на повреждения. Просто смотрел — молча, без выражения. Петрович подошёл. — Сынок. Тот обернулся. Глаза были усталые. Обычные человеческие глаза. — Сынок, я... — Петрович запнулся. — Как тебя зовут? — Дмитрий, — сказал водитель. — Дмитрий, я тебе... всю жизнь... Ты же машину... Дмитрий посмотрел на свой джип. Потом — на двери приёмного покоя, куда увезли мальчика. — Железо, — сказал он. — Просто железо. Он достал из кармана сигареты. Руки у него тоже дрожали — мелко, едва заметно. — Я не знаю, как я это... — он затянулся, выпустил дым. — Как будто кто-то руль перехватил. Я же не хотел сначала. Правда не хотел. А потом ты... эти слёзы... И я вдруг подумал: у меня же сын. Шесть лет. Артёмка. И если бы он там лежал... если бы какой-то мужик в джипе стоял и не двигался... Он не договорил. Отвернулся. Петрович молчал. Он смотрел на измятое железо — на содранную краску, на вмятины, на лопнувшую шину — и видел в этом что-то другое. Не порчу, не убыток. Жертву. Сирена давно замолчала. Но в ушах Петровича ещё стоял её звук — последний, победный вой, когда они прорвались. Он положил руку на плечо Дмитрию. Ничего не сказал. Просто постоял так — старый водитель скорой и молодой владелец разбитого джипа — двое чужих людей, которых на семь минут соединило что-то большее, чем случай. Потом Петрович развернулся и пошёл к своей машине. Завтра — пенсия. Томаты на подоконнике. Внук. Но это будет завтра. Странная штука — жизнь. Иногда цена поступка измеряется не в деньгах, а в том, что́ человек готов отдать, не думая о цене. Может быть, настоящее чудо случается не когда Небо нарушает законы физики, а когда человеческое сердце нарушает законы выгоды. И тогда железо становится невесомым, а слёзы старика — тяжелее золота. Автор рассказа: © Сергий Вестник