ОН РАЗБИЛ СВОЙ ДОРОГОЙ ДЖИП — ЧТОБЫ ПРОЕХАЛА СКОРАЯ С РЕБЁНКОМ

Сирена выла в пустоту. Водитель скорой стиснул руль до хруста в пальцах — сзади хрипел ребёнок, а впереди стоял вальяжный джип, владелец которого хладнокровно говорил по телефону. Ему было всё равно. И тогда старый водитель сделал то, чего не делал за сорок лет...
***
Сирена захлёбывалась.
Не выла — именно захлёбывалась, как человек, которому зажали горло. Петрович знал этот звук. За сорок лет он научился слышать в нём оттенки: бывает сирена-приказ, бывает сирена-мольба.
Сейчас она молила. И город не слышал.
Руки на руле взмокли. Пластик стал скользким, как мыло. Петрович не отрывал взгляда от красных огней впереди — цепочка стоп-сигналов уходила за поворот, и в ней не было ни единого разрыва.
Пробка. Мёртвая, глухая, как камень.
Сзади тонко пискнул аппарат.
— Давление падает, — голос фельдшера Нади был ровным.
Слишком ровным. Так говорят, когда уже не верят.
Петрович не обернулся. Не мог. Если обернётся — увидит.
Маленькое тело под простынёй, бледное лицо с закрытыми глазами, тёмные волосы, слипшиеся от крови у виска.
Мальчику было лет семь. Может, восемь. Ровесник внука.
Он сглотнул. Во рту стало сухо и горько, словно нализался железных перил. Этот привкус он тоже знал — привкус бессилия.
— Проспект стоит до самого моста, — сказала рация голосом диспетчера.
— Ищите объезд.
Какой объезд? Он посмотрел в зеркало заднего вида. Сзади — три ряда машин, притёртых так плотно, что между бамперами не протиснется и кошка. Справа — бетонный отбойник. Слева — встречка, тоже мёртвая. Они стояли в ущелье из металла, и сирена билась о его стены, как птица о стекло.
Пальцы сами нашли сигнал. Он давил на кнопку — длинно, отчаянно, — и звук уходил в небо, в серое декабрьское небо, пахнущее выхлопами и мокрым снегом, и там растворялся.
Никто не двигался.
Водитель в соседней «Ладе» смотрел в телефон. Женщина в «Киа» поправляла помаду. Мужчина в грузовике курил, выставив локоть в окно. Они слышали. Они все слышали. И никто — никто — не шевельнулся.
— Петрович...
Надин голос дрогнул. Он услышал это — маленькую трещину в её профессиональном спокойствии. Она работала с ним третий год.
Она никогда не паниковала.
— Знаю, — сказал он.
Аппарат пискнул снова. Чаще. Тревожнее.
Впереди, в двух машинах от них, стоял джип. Чёрный, огромный, с хромированными дугами и шинами в человеческий рост. Петрович видел его номер — красивый, зеркальный, из тех, что стоят как его зарплата за полгода.
Видел, как поблёскивает антенна на крыше. Видел широкую спину водителя, прижавшего телефон к уху.
Джип стоял ровно посередине ряда. Справа от него — полметра до отбойника. Слева — полметра до соседней машины. Если бы он прижался вправо, влез одним колесом на бордюр...
Сирена выла.
Водитель джипа не шевелился. Он разговаривал. Смеялся, кажется.
— Петрович видел, как дёрнулось его плечо.
— Ну давай же, — прошептал Петрович.
— Давай. Подвинься.
Джип стоял.
Время стало вязким. Петрович чувствовал, как оно утекает — не минутами, а каплями, — и каждая капля была тяжёлой, как свинец.
Секундная стрелка на приборной панели дёргалась.
Сзади пищал аппарат. Сирена выла. И ничего не происходило.
Сорок лет. Он вспомнил это не умом — телом. Сорок лет за этим рулём. Сорок лет чужой боли, чужой крови, чужих смертей.
Первый вызов — пьяная драка в подворотне, парень с ножевым, и он, молодой, зелёный, заблевал весь халат, пока Михалыч накладывал жгут.
Последний вызов — должен был стать сегодня. Тихий. Простой. Старушка с давлением, укол, подпись, «спасибо, сынок», и домой. На пенсию. К внуку, к дочери, к томатам на подоконнике.
Вместо этого — мальчик. Самокат. Грузовик, не успевший затормозить.
И этот джип.
Аппарат сзади издал длинный, протяжный писк. Надя выругалась — коротко, сквозь зубы. Петрович никогда не слышал, чтобы она ругалась.
— Уходит, — сказала она. — Петрович, он уходит.
Руки сами отстегнули ремень.
Он не думал. Если бы думал — не вышел бы. Это нарушение инструкции, оставление поста, чёрт знает что ещё. Но ноги уже несли его вперёд, по мокрому асфальту, между машин, мимо удивлённых лиц за стёклами, и сирена за спиной выла, выла, выла.
Он постучал в тонированное стекло.
Оно опустилось. На Петровича пахну́ло теплом, кожей, дорогим одеколоном. Водитель джипа смотрел на него снизу вверх — молодой, лет тридцати пяти, ухоженный, с аккуратной щетиной и холодными серыми глазами. В глазах было недоумение. И раздражение.
— Чего? — спросил он, не убирая телефон от уха.
Петрович открыл рот. Он хотел сказать что-то правильное.
Объяснить. Попросить. Приказать даже — он имел право приказать.
Но горло сжалось, и вместо слов вышел хрип.
Он увидел себя со стороны — глазами этого человека. Старик в мятом халате. Лицо серое, мешки под глазами, щетина седая, торчит клочьями. Руки трясутся. Смешной, жалкий, ничтожный.
Водитель джипа нахмурился.
— Отец, я занят. Стою, как все. Куда мне деться?
Петрович посмотрел на бордюр справа. Высокий, сантиметров двадцать. Грязный. За ним — газон, раскисший от снега.
— Туда, — сказал он. Голос был чужой, севший. — На газон заедь. На бордюр. Пропусти. Там... там ребёнок.
— Слушай, — водитель поморщился. — Я понимаю, работа у тебя такая, но это, — он качнул головой в сторону бордюра, — двадцатидюймовые диски. Знаешь, сколько стоят?
Петрович знал. Он знал, что эти диски стоят дороже, чем он заработал за последний год. Знал, что для этого человека они — ценность, статус, часть его блестящей хромированной жизни.
Но сзади, в жёлтой коробке с красным крестом, лежал мальчик, и его сердце останавливалось.
— Сынок.
Слово вырвалось само. Петрович не хотел его говорить — оно прозвучало униженно, просяще, по-стариковски. Но оно уже прозвучало.
— Сынок, там мальчик умирает. Семь лет. Как твоему, может. Или моему внуку.
Он говорил и чувствовал, как жжёт глаза. Не от ветра — ветра не было. От чего-то другого, подступающего изнутри, горячего, солёного.
— Я сорок лет... Сорок лет, понимаешь? И сегодня — последний день. Завтра на пенсию. И вот так, значит...
Голос сорвался.
— Я тебя прошу. Христа ради. Не за машину твою, не за диски — за душу. За его душу. За свою. Пропусти.
Он не заметил, как потекли слёзы. Просто вдруг стало мокро на щеках, и он услышал, как капля упала на рукав — тихо, едва слышно под вой сирены.
Водитель джипа молчал.
Телефон всё ещё был у уха, но он не говорил в него. Он смотрел на Петровича — на его трясущиеся губы, на слёзы, на руки, вцепившиеся в край опущенного стекла.
Секунда.
Две.
Сзади сирена захлебнулась и снова взвыла — выше, отчаяннее.
Что-то изменилось в лице водителя. Петрович не смог бы сказать, что именно, — не дрогнул мускул, не шевельнулась бровь. Но что-то — там, в глубине серых глаз — сместилось. Как будто треснул лёд.
— Отойди, — сказал водитель.
Петрович не понял.
— Отойди, дед. Быстро.
Телефон полетел на соседнее сиденье. Заревел мотор — мощный, утробный, как зверь. Джип дёрнулся вперёд.
Петрович отскочил.
Джип не стал прижиматься к бордюру. Он налетел на него — с разгона, всей массой, — и раздался скрежет. Страшный, режущий, как ножом по стеклу. Хром дуги смялся о бетонный столбик, правое крыло прочертило борозду по отбойнику, посыпались искры.
Двадцатидюймовые диски взвизгнули, врезаясь в край бордюра, и Петрович увидел, как лопнула покрышка — с хлопком, с облачком резиновой пыли.
Джип вполз на газон. Грязь брызнула из-под колёс — на капот, на стёкла, на блестящий чёрный бок.
Но он не остановился.
Он двинулся вперёд — по газону, вдоль ряда машин, — и за ним, как за ледоколом, открывалась полоса. Водитель высунулся в окно и заорал — матом, яростно, — на «Ладу» впереди:
— Двигай, твою мать! Вправо давай!
«Лада» испуганно дёрнулась к обочине.
Петрович бежал обратно к своей машине. Ноги не слушались — ватные, чужие, — но он бежал. Запрыгнул на сиденье, захлопнул дверь.
— Держись, — сказал он. Непонятно кому — Наде, себе, мальчику.
Джип впереди выехал на перекрёсток. Встречные машины шарахнулись в стороны — кто-то сигналил, кто-то кричал, но он стоял поперёк, мигая аварийкой, и ждал.
Петрович вдавил газ.
Скорая рванулась вперёд — в узкую щель между машинами, по следу, который оставил джип. Сирена теперь звучала иначе. Не молила — пела. Звонко, победно, на одной высокой ноте.
Они выскочили на перекрёсток. Джип тронулся следом и пошёл впереди — измятый, грязный, с лопнувшим колесом, — расталкивая встречку, как ледокол расталкивает льдины.
Семь минут.
Это заняло семь минут. Петрович не смотрел на часы — но потом, когда они влетели на пандус больницы и санитары выхватили носилки из салона, он увидел табло над входом: 17:42.
Мальчик был жив. Его сердце билось — слабо, неровно, но билось.
Надя вышла следом. Её руки тряслись.
— Успели, — сказала она. — Петрович, успели.
Он не ответил. Он смотрел на джип.
Машина остановилась поодаль, у забора. Правый борт — в грязи и царапинах. Крыло смято. Колесо спущено. Хром дуги болтается, как сломанная рука.
Водитель стоял рядом и смотрел на повреждения. Просто смотрел — молча, без выражения.
Петрович подошёл.
— Сынок.
Тот обернулся. Глаза были усталые. Обычные человеческие глаза.
— Сынок, я... — Петрович запнулся. — Как тебя зовут?
— Дмитрий, — сказал водитель.
— Дмитрий, я тебе... всю жизнь... Ты же машину...
Дмитрий посмотрел на свой джип. Потом — на двери приёмного покоя, куда увезли мальчика.
— Железо, — сказал он. — Просто железо.
Он достал из кармана сигареты. Руки у него тоже дрожали — мелко, едва заметно.
— Я не знаю, как я это... — он затянулся, выпустил дым. — Как будто кто-то руль перехватил. Я же не хотел сначала. Правда не хотел. А потом ты... эти слёзы... И я вдруг подумал: у меня же сын.
Шесть лет. Артёмка. И если бы он там лежал... если бы какой-то мужик в джипе стоял и не двигался...
Он не договорил. Отвернулся.
Петрович молчал. Он смотрел на измятое железо — на содранную краску, на вмятины, на лопнувшую шину — и видел в этом что-то другое. Не порчу, не убыток.
Жертву.
Сирена давно замолчала. Но в ушах Петровича ещё стоял её звук — последний, победный вой, когда они прорвались.
Он положил руку на плечо Дмитрию. Ничего не сказал. Просто постоял так — старый водитель скорой и молодой владелец разбитого джипа — двое чужих людей, которых на семь минут соединило что-то большее, чем случай.
Потом Петрович развернулся и пошёл к своей машине.
Завтра — пенсия. Томаты на подоконнике. Внук.
Но это будет завтра.
Странная штука — жизнь. Иногда цена поступка измеряется не в деньгах, а в том, что́ человек готов отдать, не думая о цене. Может быть, настоящее чудо случается не когда Небо нарушает законы физики, а когда человеческое сердце нарушает законы выгоды. И тогда железо становится невесомым, а слёзы старика — тяжелее золота.
Автор рассказа: © Сергий Вестник