Жизнь на кончике пера

Поздно приходит понимание. Сколько раз я ездил этой дорогой? Наверное, каждое лето своего детства туда и обратно вместе с матерью. Неужели и правда небо было тогда светлее? Или дело в том, что сейчас сентябрь? Именно эти вопросы я мысленно задавал себе, сидя в душном автобусе. За окном пролетали хилые берёзки, тщедушные ели, изредка попадались и полузаброшенные деревни. Те дома, что в далёкой памяти ярки, живы, в действительности рухнули прогнившими брёвнами на заросшую крапивой землю. Как же медленно двигается эта железяка! А ведь они ждут. Стол, наверное, уже накрыли. Да и отец с матерью давно там. Но без меня не начнут праздновать, не станут, хоть и праздник не мой. Неужели я и правда так важен? Для них — да. Как же давно я не был там! Конечно, дедушка с бабушкой приезжали к нам сами, но я уже не гостил в деревне. Большой стал, чёрт возьми, вырос. Поздно приходит понимание. Подумать ведь только, деду уже восемьдесят пять. И бабушке через несколько лет столько же стукнет. Тот ли это бодрый старичок, образ которого остался у меня в памяти? Надеюсь, очень надеюсь. — У поворота остановите! Спасибо. Автобус со скрипом затормозил. Дверь отворилась, и я вышел на свежий осенний воздух. Под ногой захрустел огненный лист клёна, пространство заполнено моросью, дарованной пасмурным небом. У дедушкиного дома и правда уже стоит отцова «Нива». Дед даже свою ласточку к дороге выгнал, чтобы отец машину во дворе поставил. Открываю скрипящую калитку. Дед был отличный сварщик, давным-давно сам сварил себе забор. Раньше весь двор был покрыт птичьим помётом. Сейчас кур с гусями уже не держат — выгода пропала, смысла нет. Да и сил. Крыльцо осело, покосилось. Краска на доме поблекла, местами треснула и осыпалась. Дверь, к моему удивлению, открыта. Бабушка всегда запиралась, была она одна дома или нет. Ждут, значит. Очень ждут. Поднимаюсь по неровными крутым ступенькам к обитой чем-то двери. За ней — тишина. Надо открыть, да рука будто застыла. Не хочется рушить мир воспоминаний, не хочется в действительность. Хочется снова в пять лет под палящим июльским солнцем бегать среди цветов в палисаднике, гонять петухов и оттирать об решётку сандалии. Но шаги мои слышали, я должен войти. Обязан. По-человечески обязан. За дверью — кухня. Все сидят за столом, испытывая то самое чувство, когда очень ждёшь кого-то, знаешь, что он уже почти тут, но стоять перед дверью неудобно и проще сделать вид, будто прихода его почти не ожидаешь. — Ой, внучек, как вырос-то, как вырос! Плачущая бабушка сомкнула меня в объятьях, накрашенные розово-рыжеватой помадой губы чмокнули меня трижды в каждую щёку. Хоть она и выглядит чуть моложе своих лет, годы сильно её изменили. Морщины не скрыть, жизнь, полную труда, не спрятать. — Жених! Красавец! Чай, девки все ведутся? Есть невеста-то? Есть, знамо! Лохмы бы только сбрить твои, а так жених литой! Всем понятно, что она вспоминает сейчас. Меня, маленького щегла, носящегося по дому, рисующего старыми, заточенными ножом карандашами на жёлтой бумаге, играющего вырезанным дедом мечом. Ребёнка, который вырос и стоит сейчас перед ней, полный сил. Оттого и плачет, от воспоминаний. Но я должен сдержаться, я мужчина, и слёз лить не стоит. — Здравствуй, дед. С юбилеем тебя, счастья, здоровья, достатка и долгих лет жизни, конечно! Дедушка, отчего-то часто моргая, чуть ли не шёпотом отвечает: «Спасибо», жмёт руку крепко, как всегда жал. А после отворачивается к окну. Он тоже мужчина, и слезы перед внуком не уронит, какой бы нежданной она не была. Давно у него давление шалит, и долгих лет я желал ему совсем искренне. Он остаётся мужчиной крепким, который всю жизнь шёл за знаменем вольности и светлого труда. Целую мать, жму руку отцу. В их волосы тоже закралась жестокая седина, время не щадит никого. В доме мало что поменялось. Разве что телевизор и каналы в нём. А так, всё то же кресло, диван, «стенка» из шкафов. Красный узорчатый ковёр на стене, негласный символ достатка. Сели за стол. Дед, заядлый охотник, умудрился недавно изловить к празднику чуть-чуть дичи. С возрастом он стал охотиться всё реже, добывать всё меньше. Я удивился, как он в свои восемьдесят пять вообще смог выйти на охоту? Остальные гости, оказалось, придут чуть позже. Каждый положил себе немного сельди под шубой, варёной картошки с укропом и маслом, мяса, пережаренного с луком. Старики перекрестились, глядя на висящие в красном углу иконы, все взяли запотевшие стопки. Бабушка проговорила: — Ну, старый, с праздником! Твоё здоровье. Обжигающий самогон потёк в желудок. Дедушка сегодня выпьет мало, бабушка чуть побольше. Они никогда не напиваются, им много не надо. Как часто это меня удивляло, когда я вспоминал праздничные застолья в деревенском доме. — Баушк, а Наташка Андреева придёт? Наташка эта, на моей памяти у которой во рту остался лишь один-единственный зуб, однажды подарила мне альбом для рисования. Советский, с оранжевым бегемотом, летящим на шарах. Вокруг него летали радостные воробьи, один держал в клюве цветок. Тогда я нарисовал на обложке всем кандалы, а альбом заполнил всякой ересью типа Терминатора и Звёздных войн. Только спустя годы я смог понять, что лучше бы сохранил подарок в первозданном виде. — Померла Наташка-то, уж два года как. Царствие ей небесное! — Ой, — опешил я. — Не знал... — Да почём тебе знать-то, сколько лет у нас не был. Совсем уж забыл бабушку с дедушкой, бесёнок. — Да дела были… — Да. У всех дела. Какие только, не разобрать. К дому подъехали ещё машины, вышли гости. Смутно знакомые лица, имена, все целуют меня, жмут руку. Компания друзей, родившихся в одном времени и живущих в другом. Странная грусть напала на меня при виде этого торжества, но я не подал виду, улыбался и поддерживал поздравления. Бабушка вытащила из холодильника ещё «едева»: холодец, всевозможные салаты, бутерброды со шпротами, яйцами и помидорами, куриные ножки, компоты и соленья. Полились тосты, дядя Толя, надев очки, достал открытку и зачитал поздравление. После открытка эта заняла почётное место на холодильнике. Некоторые из гостей взяли с собой маленьких внуков, которые, по природе своей, не понимали толком, что происходит. Прямо как я в своё время. Как раз об этом сейчас и шла бабушкина речь: — Сидим у Витьки на поминках, а он там тако-о-ой огурец ест! Помнишь, внучек? Любишь ещё огурчики-то? Попробуй, свои, с солькой. Я покорно беру влажную дольку. Дядя Толя достал из багажника баян, по кухне женскими голосами зазвучали необычайно красивые песни. Песни забытые, известные, наверное, лишь тем, кто сидит за этим столом. А голоса! Будто всю жизнь они посвятили вокалу. И я на все сто уверен, что ни одна из моих знакомых в этом возрасте не сможет так спеть. Да и в нынешнем не сможет. Включили кассету. «Как упоительны в России вечера». Бабушка танцует со мной, дед с матерью, отец с одной из бабушкиных подруг. Вечный медленный танец, который знают и инстинктивно умеют танцевать даже те, кто впервые про него слышит. — Балы, красавицы, лакеи, юнкера… Главное: не плакать. Как бы это ни трогало. — И вальсы Шуберта, и хруст французской булки… А как сейчас празднуют дни рождения? Пьянками, беспорядочными соитиями, наркотиками и громкой попсой? Что будет петь за столом нынешняя молодёжь, когда ей стукнет восемьдесят пять? Фейса? Караулову? Будут под укулеле верещать про шутки и маршрутки? Всё изменилось. Меняются люди, дома, застолья. Всё стареет, стирается. Много ли лет осталось до того момента, как от бабушки и дедушки останется лишь дата на граните? Совсем немного. И все, понимая это, празднуют как в последний раз. Но делают это красиво, по-людски. Потом пили чай. С душистой мелиссой, освежающей лучше любой мяты. На столе сахар кубиками, в красивой конфетнице лежат сладости. Недорогие, но знакомые каждому за этим столом. Пусть это лишь жалкая пародия на те конфеты, что были в прошлом, с похожими фантиками и названиями, за всю жизнь я не ел конфет вкуснее, чем в этот день. Почему даже роскошные мажорские празднования, на которых мне случалось бывать, кажутся мне ничем по сравнению с этим простеньким праздником? Дело в людях, понял я однажды. Жаль, конечно, что слишком поздно. После чаепития, обменов историями, которые я в детстве пропускал, а сейчас слушал с удовольствием, гости разъехались. Мы с родителями остались на ночь в деревне, бабушка всё пыталась сунуть мне помятую тысячу, от которой приходилось упорно уворачиваться. Надо быть порядочной сволочью, чтобы брать деньги у людей с такой пенсией. И вот, утром пришла пора уезжать. Перед тем, как сесть в «Ниву», я попрощался с родными. Выдержал ещё поцелуи и слёзы бабушки, молчаливое рукопожатие деда. — Ты приезжай, не забывай! — твердила бабушка. — Приеду, баушк, обязательно! Машина поехала по дороге, оставляя позади двух машущих руками стариков. А в кармане моём нашлась помятая тысяча. Я люблю вас, старички мои. И я правда приеду. Главное, живите, живите, пока можете жить, и я буду приезжать. Я вас не брошу и не забуду. Не забуду даже когда вас не станет, буду помнить до конца дней своих. Обещаю. Автор: MrKit

Зинаида. Зинаида. Когда закончилось детство Рассказ основан на реальных событиях, благодарю подписчицу за историю. Посвящается памяти Зинаиды. 1941 год. Деревня Тимофеево, республика Марий Эл. Таисия, хозяйка дома и мать троих девочек, быстрыми руками управлялась возле печи, пытаясь угодить не только детям, но и любимому мужу. Она была старше Ивана Андреевича на восемь лет, и эти годы разницы словно вызывали в ней постоянную тревожность. Словно она должна быть ему благодарна за то, что Иван выбрал её, а не молодуху. Нет, не Иван так считал, так ей внушала свекровь, ныне покойная, которая сразу невзлюбила свою невестку, едва та переступила порог её дома. И ей же поддакивала Агриппина, сестра Ивана, которая жила в городе и время от времени приезжала в село "своих" проведать. Любви от родни мужа Таисия не видела, и не особо расчитывала получить её и в дальнейшем. Но с появлением дочек ей уже стало всё равно. Зиночка родилась в 1935 году, через год на свет появилась Людочка, а четыре месяца назад и Капитолина. Тут она услышала как громко хлопнула калитка и Иван быстрым шагом пересек двор, за затем вбежал на крыльцо, распахнув с силой дверь. - Ваня! - она удивилась. - Что с тобой? На тебе лица нет. - Война, Тася. С немцем... - Ты что такое говоришь? - она испуганно посмотрела на него. - Трезв, вроде. - Своими ушами слышал, что председатель говорил. Мужиков собирает на площади. Ты, Таська, тоже пойдем со мной, послухаем. Может, ошибка какая. *** Но не было это ошибкой. На площади собрался народ, кто-то из женщин плакал, кто-то перешептывался тревожно. Мужчины собирались кучками, курили махорку, и разговаривали меж собой. А уже на следующий день прискакал верховой из сельсовета с бумагами. Мобилизация тех, кто только недавно с армии вернулся. А потом день за днем и остальные парни поуходили, да мужики, что помоложе, были призваны. До Ивана очередь дошла в середине июля. В избе Виногоровых в ту ночь перед отправкой не спали. Таисия, скрывая дрожь в руках, собирала Ивану узел. Две пары портянок, заштопанных до дыр, хлеб, завернутый в чистую тряпицу, самосад в кисете, да кружку алюминиевую. Сама она чувствовала, как под левой грудью ноет и сжимается всё внутри тугим комом. Но молчала, не жаловалась. Зина, притворившись спящей, лежала на полатях и сквозь щель в старой кошме видела, как отец прижимает к себе мать, гладит её по волосам, и шепчет что-то, чего она расслышать не может. На рассвете Иван вышел из избы, за ним последовала Таисия, бледная, как полотно, держащая на руках сонную Капу. Людочка стояла рядом с матерью, а Зина встала рядом с отцом, сжав кулачки так, что ногти впивались в ладони. Иван присел на корточки и взял её за плечи. – Ну, Зинок, ты у меня самая старшая. Самый главный человек в доме, окромя мамки. Помогай ей. Дров подкидывай, воду носи, за сестрёнками гляди, да спуску им не давай. Справишься? Зина кивнула, не в силах вымолвить слово. – Обещай, что будешь слушаться маму. – Обещаю, папа, – выдохнула она, и слёзы, наконец, хлынули градом. Он грубо, по-мужски, вытер её щёки большим пальцем и поцеловал в лоб. Потом поднялся, обнял Таисию одной рукой, прижал к себе Людочку и дотронулся до пухлой щёчки Капитолины. – Ждите меня, крошечки мои, я обязательно вернусь. А ты не плачь, Тась, всё обойдётся. Он ушёл по пыльной деревенской улице, его силуэт медленно растворился в утреннем мареве, а его родные до последнего глядели ему вслед. Больше они Ивана никогда не видели - в августе они узнали, что он даже не доехал до фронта, эшелон попал под бомбежку. Таисия, узнав эту новость, закричала, а потом медленно опустилась на лавку, словно подкошенная. **** У неё и ранее грудь сдавливало, а теперь же и вовсе расхворалась женщина. Стала кашлять, слабела день ото дня. Но работала... Таисия, несмотря на боль в сердце, шла на ферму, доила коров, чистила навоз. А Зина, рано повзрослев, стала её правой рукой. В шесть лет она уже умела растопить печь, подогреть похлёбку из крапивы и щавеля, присмотреть за сёстрами, вынести горшок. Мыла полы в избе, привлекая и Людочку.Вместе они за Капой приглядывали. От девочек была существенная помощь. Ели скудно, как и все. В лучшие времена картошку, сваренную в кожуре, лепёшки с добавлением картофельных очистков, суп из лебеды. Иногда Таисии за работу на ферме выдавали "пайку" – немного обрата или сыворотки. В холодные зимние ночи спали все вповалку, на большой печи, накрывшись единственным стёганым одеялом, которое уже почти не грело. Зина, прижавшись к спине Людочки, слышала, как мать тихо молится в темноте, шепча знакомые слова: "…и избави нас от лукавого…" Потом наступала тишина, и только слышалось прерывистое, тяжёлое дыхание Таисии. Зина знала – у неё болит сердце. Даже люди вот шепчутся, что её на более легкий труд переводят. *** В мае 1945-го в деревню пришла долгожданная, оглушительная радость. Люди плакали, обнимались прямо на улице, ставили на столы последние запасы, кричали "Ура!" до хрипоты. Таисия и её подросшие дочки тоже радовались, но в их быту ничего не изменилось. Осень 1945-го выдалась холодной и голодной. Таисия еле таскала ноги. Кашель всё больше душил её по ночам. Девочки ходили в перешитой из старых взрослых вещей одежде, тонкие, как былинки. Зине шёл уже одиннадцатый год, но выглядела она младше - сказывались годы недоедания. И вот в один из хмурых октябрьских дней на пороге их дома появилась Агриппина, родная сестра Ивана. В добротном драповом пальто и с высокой прической на голове, она смотрела на всё свысока. Её глаза скользнули по покосившемуся крыльцу, по кривому забору и по бледным, испуганным лицам девочек, жавшихся к матери. - Здравствуй, Тася, - сказала Агриппина без улыбки. - Вот, решила заехать и проведать. Как вы тут? - Как и все нынче. Выживаем. Войдя в избу, Агриппина едва заметно сморщила нос. Подстелив полотенце на табурет, она села и разгладила складки на пальто. - Живёте тяжело, вижу. Сама-то еле дышишь, худая больно. Что за синяки у тебя под глазами? Таисия закашлялась, а Агриппина удивленно посмотрела на неё. - Сердце у меня болит, - ответила Тася. - А врачи? - А что врачи? Ничего они не говорят. Беречься надо, да в больнице лежать. Но куда мне? Тут тяжко, девочек одних не оставишь. Голодно очень, надо каждый день добывать еду. А уже вечером Агриппина присела рядом с Таисией и завела разговор. - Вот что я тебе предложу, - поглядев на Зину, произнесла женщина деловито. - Давай я старшую с собой в город возьму. У меня своих двое, как ты знаешь. Вите шесть, Тосе четыре. Нянчиться некому, я ж на фабрике постоянно, а Миша на службе. Возьму её в няньки и облегчу тебе жизнь. А вы тут втроём как-нибудь перебьётесь, всё будет легче. Да и Зина хоть отъестся. Таисия тихо спросила: - В няньки? А учёба? - Какая учёба? - махнула рукой Агриппина. - Потом доучится. Главное, что с голоду не помрет, и тебе легче станет. Может быть, отвезешь Капу и Люду до своей родни и в больницу ляжешь. - Им тоже сейчас нелегко. - Ну рано или поздно всё же легче станет, - равнодушно ответила сестра Ивана. Таисия смотрела на Зину. Девочка стояла, выпрямившись, глядя куда-то поверх головы тётки. Она бы поехала, тут Люда останется, она ведь тоже, как и Зина, рано позврослела. - Поедешь, Зина, со мной? - спросила тетка, а девочка кивнула. *** Сборы были недолгими. У Зины не было особо вещей, так что брать с собой особо было нечего. Агриппина клятвенно заверила, что у соседки девочка чуть старше возрастом, и что она купит у неё для Зины пальтишко и валенки на зиму. - Слушайся тётку, Зинок и будь умницей. - голос матери был печальным при прощании на следующее утро. Зина крепко обняла её, потом прижала к себе сестёр, пообещав Люде привезти из города конфетку-петушок. Она не плакала, потому что думала, что там, в городе, будет проще. И что недолго она там пробудет и в следующем голду сможет вернуться к обучению. Дом у тетки был на окраине города. Только вот не в комнату ей подселили, а в кухне у печи, кинув старый матрас и рваное ватное одеяло. - Тут тепло будет, не замерзнешь, - коротко бросила Агриппина. - Утром встаёшь, вскипятишь чай, кашу сготовишь нам. Потом детей умоешь, оденешь, накормишь. Пока мы на работе, за ними смотри в оба. Не дай Бог что-то с ними случится, по полной спрошу с тебя! Уже вскоре Зина стала думать о том, что лучше бы она в деревне голодала, чем сюда приехала. Тетка, как и обещала, добыла ей одежду. Но на этом её доброта была закончена. Распорядок дня был выстроен с железной дисциплиной: подъём раньше всех, потом девочка ставила воду греться и готовила завтрак. Пока варилась каша из неочищенного пшена, она должна была успеть вымыть пол в кухне и прихожей. Дети, Витя и Тося, быстро поняли, что эта худющая девочка, которую называют их двоюродной сестрой - их служанка. Они капризничали, не слушались, дразнили её "деревенщиной", а когда Агриппина возвращалась, жаловались на любую мелочь. Наказанием была не только ругань, но и тумак от тетки, а за какую-нибудь более серьезную провинность Агриппина и за прутик хваталась. Зина ела всегда последней, после всей семьи. И ела то, что оставалось. - Нечего баловать! В деревне-то и такого не видела, - говорила она мужу, когда он делал жене замечание. Стирка была адом. В корыте, на улице, даже в лютый мороз. Руки девочки от холода трескались и кровоточили. Воду она грела на плите, но её всегда не хватало и она быстро остывала. А потом у неё начался энурез. От того, что она спала на полу и от вечного страха и нервного перенапряжения. Она стала просыпаться утром на мокром матрасе и Зина испытывала леденящий ужас. Агриппина ругалась еще сильнее, и каждое утро она тут же проверяла матрас и кричала на весь дом, хватаясь за прутик. Так прошло почти полгода. Зина превратилась в замкнутую, пугливую тень, которая вздрагивала от резкого звука и боязливо опускала глаза. И только предстоящая поездка в деревню на несколько дней, которую Агриппина, нехотя, всё же разрешила, давала ей силы. - Поезжай, чтобы не говорили, что я тебя тут в рабстве держу. Только лишнего не болтай, у мамки твоей и так сердце больное, не волнуй её понапрасну. И через два дня как штык чтобы тут была. Зина обрадовалась и поклялась, что ни о чем плохом матери не расскажет. Она мечтала обнять мать, почувствовать запах родного дома и прижать к себе сестренок. Дорога домой была нелегкой - сначала трясущийся грузовик, на который Агриппина посадила её, потом попутная телега с мешками муки. - Мама! - радостно крикнула Зина, входя в сени. Таисия, увидев дочь, широко улыбнулась. Капа и Люда, увидев сестру, радостно завзжали от восторга. - Зиночка, доченька моя любимая, - Тасия обняла дочь своими худыми руками. А девочка, почувствовав на себе руки матери и её запах, разревелась, как маленькая. - Мамочка... мам... - Приехала, солнышко моё, приехала. Потом Таисия отстранила Зину, взяла её за подбородок и заглянула в лицо: - Что с тобой? - спросила она тихо. - Ничего, мама. Устала с дороги, - прошептала Зина, отводя глаза. - Не ври. Глаза-то у тебя... как у зайчонка загнанного. - Тебе показалось, мама. Я и правда, очень устала. Весь день Зина пыталась улыбаться, помогала матери по дому, рассказывала про город, про высокие дома. Но движения её были какими-то заученно-осторожными, взгляд всё время скользил по сторонам, будто она ждала окрика. И она всё время, даже в теплой избе, куталась в материн старый платок, будто озябла. Вечером перед сном они пошли в баню. Таисия не парилась, но дочки это дело любили. - Раздевайся, Зина, - мягко сказала мать. - Всю дорожную пыль смоем. Зина, отвернувшись к бревенчатой стене, начала неловко снимать одежду. Сперва платок, потом вылинявшее ситцевое платьице, потом поношенную нижнюю сорочку... Она старалась делать это быстро, но руки дрожали. Когда Таисия подошла ближе, то она всё увидела. Синяки. След от удара чем-то узким и твёрдым, возможно, краем линейки или прутом, на лопатке. И главное - страшная худоба. Даже здесь, живя в деревне, Зина не была такой слишкой худой. Таисия замерла, повернула к себе дочь и спросила: - Зина... - вырвалось у неё хрипло. - Это... это что? Зина попыталась закрыться руками. - Это я упала. На улице, - залепетала она, глядя в пол. Но Таисия уже не слушала. Она опустилась перед дочерью на колени на влажные доски полка, и обняла её коленки. - Доченька! Родненькая моя! Они били тебя? Зина не выдержала. Она кивнула, глотая слезы, и наконец, выдохнула самое страшное, самое постыдное: - Мама, я мочусь по ночам. От холода, наверное... Больше Таисия не сказала ни слова. Она завернула дочь в простыню, прижала к себе и просто сидела так, качаясь из стороны в сторону, пока та всхлипывала, уткнувшись ей в плечо. А сама смотрела на стену, чувствуя ярость. - Прости меня, доченька. Кабы знала я, что так выйдет, никогда бы тебя от себя не отпустила. Ты больше туда не поедешь. Ты останешься здесь. Зинаида. Взрослая жизнь Не дождавшись племянницы ни в назначенный день, ни спустя несколько последующих дней, в деревню явилась Агриппина. Она была в гневе. Войдя в избу без стука, она сразу набросилась: - Где Зина, Тася? Почему она не приехала? У меня работа, за детьми пригляд нужен, а она здесь... Таисия стояла у стола, выпрямившись во весь свой невысокий рост. - Она никуда не поедет, Агриппина, - произнесла Таисия ледяным ровным голосом, которого Зина от неё никогда не слышала. - Она дома остаётся. - Как это не поедет? Мы же договаривались! - А о том, что вы её будете бить, мы тоже договаривались? Мы разве договаривались о том, что она будет спать на полу? Не припомню я такого. - Кто её бил? Да я пальцем ни разу не трогала. Ты чего придумала? - Агриппина со злостью посмотрела на Зину. - Я её в бане видела, - Тасия сделала шаг к ней. - Все синяки, все следы от прута видела. И болезнь эту, от холода и страха нажитою... Ты думала, я, сердешная, да смирная, всё стерплю? Как раньше терпела, так и сейчас промолчу? А вот и нет. Ступай отсюда. И чтобы больше я тебя здесь не видела! Когда Агриппина, хлопнув дверью, выскочила из дома, в избе воцарилась тишина. Таисия вдруг пошатнулась и схватилась за стол. Зина бросилась к ней. - Мама! - Ничего... - Таисия махнула рукой, тяжело дыша. Потом обвела взглядом дочерей. - Всё будет хорошо. Дочки, я обещаю, что лягу в больницу и полечусь. А насчёт твоей болезни, Зиночка, так ты не стыдись этого, мы тебя выходим. *** Осенью 1946 года, когда был осбран урожай и погреб Таисии пополнился капустой, мелкой картошкой, пшеницей и сушеными грибами, было решено, что поедет она в больницу и подлечится. Подлечилась и Зина, забыв о своей проблеме. И благодаря тому, что женщина попала к врачам, Таисия прожила еще несколько лет. Им и государство пенсию назначило, так как Ивана в 1946 году всё же признали погибшим, а не безвести пропавшим. *** Зинаида окончила школу весной 1951 года с похвальной грамотой. Учительница была довольна девочкой. Несмотря на то, что у неё был большой пропуск, Зина нагнала своих сверстников: - Умница ты. Тебе бы дальше учиться, в городе, да в педагогическом. - Спасибо, Нина Егоровна, - ответила девушка, но в душе уже созрело другое решение. От одноклассницы, чей брат учился в Йошкар-Оле, она слышала про лесотехнический техникум. - Там стипендия хорошая, - шептались девчонки, - и по распределению направят туда, где зарплаты хорошие. Мысль о деньгах и о возможности не просто выживать, а крепко встать на ноги, помочь матери и сёстрам, стала её целью. "Выучусь, уеду и денег заработаю", - твердила она про себя эти слова. Таисия к тому времени еле держалась на ногах. Годы лишений и больное сердце сделали своё дело, тут уже и врачи бессильны были. - Лесотехникум? - переспросила она, когда Зина робко высказала своё намерение. Долго молчала, глядя на дочь, а потом вздохнула: - Тяжело будет, дочка. Мужская это работа. - Ты же знаешь, что я не боюсь никакой работы. Самое главное сейчас - вытащить нас из нищеты. И тебя вылечить. Таисия вздохнула и кивнула, зная, что дочь уже всё решила. Только вот пришлось отложить поездку - здоровье матери стало еще сильнее ухудшаться. В 1952 году, когда Зине было 17 лет, Людмиле 16, а Капитолине только 11 годков справили, Таисия умерла. Это было страшным ударом для девочек, которые в столь юном возрасте остались сиротами. И они теперь понимали, что сами будут полностью нести ответственность за свою жизнь. *** Людмила, как и Зина, рвалась в город. Похоронив мать, она поступила в училище и ей повезло больше, чем старшей сестре - там было место в общежитии. Капитолину же, совсем ещё ребёнка, одной оставлять было нельзя, потому отвезли девочку к родне по материнской линии. Её взяла к себе двоюродная тётя из соседней деревни, бездетная вдова. - Не пропадёт Капа у меня, - обещала она. - Будет помощницей, а я за ней пригляжу. - Мы её навещать будем, - говорила Зина, прощаясь с теткой и младшей сестренкой, а потом они с Людмилой уехали в город. Только вот если Люда сразу заселилась в комнату, то старшей сестре пришлось идти на поклон к тетке Агриппине... Агриппина же, увидев повзрослевшую племянницу, скривила губы: - Что, деревня наскучила? Опять на шею нам сесть решила? - Я буду учиться в городе, в лесотехникуме. Прошу пустить пожить временно, пока место в общежитии не освободится. Я буду отдавать вам всю стипендию Последние слова подействовали и Агриппина расчётливо прищурилась. - Ну что же, я прощаю тебя. Где твое место, ты помнишь? Спать там же будешь. *** Стипендию в 10 рублей Зина отдавала сразу же в день получения. Она экономила на всём, ходила в стареньком, перешитом из материнской юбки платье, а в столовой техникума брала только бесплатный хлеб и кипяток с сахаром. Но главной пыткой была даже не бедность, а унизительный контроль. Агриппина рылась в её сумке, проверяя, не припрятала ли она копейку, высказывала презрение к её будущей профессии. - Мужиков в лесу искать будешь? - язвила она. - По стопам Таисии пошла? Мать твою покойную вот вспомнить - охомутала молодого, да неопытного...Тоже вместе на лесопилке работали. Через полгода терпения при помощи одной из преподавательниц Зине наконец-то дали место в общежитии техникума. В день, когда она собирала свой узелок, Агриппина, стоя в дверях, бросила ей в спину: - И не вздумай потом к нам приходить! Неблагодарная! Мы тебя приютили, а ты… Зина обернулась и тихо произнесла: - Я вам за приют, тётя, всё сполна заплатила. И деньгами, и трудом. Больше я вам ничего не должна. Выйдя из дома и направившись в общежитие, Зина по настоящему почувствовала себя взрослой. В общежитии было намного легче и интереснее. Здесь она впервые почувствовала себя ровней среди других. Подружилась с девчонками, такими же деревенскими, которые так же мечтали получить образование и помочь своей семье. Она училась, подрабатывала, встречалась с сестрой Людой и они вместе ездили навещать Капу. В 1956 году Зина держала в руках заветный диплом и слезы текли по её лицу. Она поедет зарабатывать деньги, только вот... Мамы у неё больше нет, сестра Людочка выучилась на швею, работает на фабрике и уже собирается замуж. Капитолина тоже выбрала свой путь - решила после школы стать животноводом и вернуться в деревню к тетке Дарье, у которой жила. Попрощавшись с подругами и получив бумагу на распределение, вместе с другими двумя выпускницами Зинаида отправилась в Якутию. *** Паром отчаливал от пристани по реке Лене плавно. Он был набит до отказа людьми и живностью. Зинаида стояла у борта, сжимая в руках старый чемодан, перевязанный верёвкой, чтобы вещи не выпали. Рядом так же стояли две её подруги по техникуму Галя и Валя. Все они, три выпускницы, ехали по распределению в Якутию, в Ленский леспромхоз. На Зине было её лучшее платье – синее в мелкий белый горошек, перешитое из городской обновки, купленной на последнюю стипендию. Лицо её было спокойным, но внутри всё трепетало от волнения. Да, это теперь по-настоящему взрослая жизнь. Они прибыли в рабочий поселок Мухтуя (он ещё не был Ленском). Среди встречающих выделялся высокий и плечистый мужчина. Он стоял чуть в стороне, внимательно оглядывая сходящих с трапа. – Девушки, вы к леспромхозу? – спросил он, подойдя к ним. – Да, мы по распределению прибыли, – бойко ответила Галя. – Меня Николаем зовут, я направлен вас встречать. Сегодня переночуете в конторе, а завтра развезем вас по рабочим местам. Он легко взял два самых тяжёлых чемодана, и повёл их к невысокому бревенчатому зданию с вывеской "Леспромхоз". По дороге он коротко объяснял: - Контора – это и правление, и общежитие для приезжих, и штаб. Там всё обустроено, так что вы сможете здесь и поесть, а вас покормят, сможете и помыться, и поспать. Зайдя внутрь, он завел их в комнату с четырьмя койками. – Устраивайтесь. Утром начальник придёт, распределит по участкам. Туалет на улице, вода в колонке. Девушки, уставшие, быстро расположились. Зина, набирая воду из колонки, почувствовала на себе чей-то взгляд. Николай стоял рядом, закуривая папиросу. – Вы, кажется, самая тихая из этого десанта, – заметил он. - Это вам так кажется, - улыбнулась она и посмотрела пристально на Николая. Он был значительно старше, ей показалось, лет на десять. Лицо серьезное, с умными, уставшими глазами. - Укладывайтесь пораньше спать, завтра будет трудный день. Зина долго не могла уснуть, прислушиваясь к разным звукам в новом незнакомом месте: где-то далеко лаяла собака, скрипели половицы, на соседних кроватях мерно посапывали подруги. И почему-то тепло вспоминался спокойный голос Николая и его улыбка. Утром девушек разбудил громкий голос начальника участка. Троицу вызвали в кабинет, где они увидели карту на столе.. Галю и Валю отправили в соседние поселки, а Зину в Мурью, там, где формировалась новая бригада. Прощание с подругами было суетливым и быстрым. Зина осталась одна на пороге конторы, с чемоданом и пакетом с сухим пайком. К ней подошёл Николай. Он был уже в рабочей робе, но выглядел так же собранно. – В Мурью? Я как раз туда направляюсь старшим на участок. Так что давай вещи, вместе поедем. Дорога на грузовой полуторке по грунтовке, больше похожей на колею, заняла несколько часов. Зина смотрела в окошко на мелькающие стволы лиственниц, на яркие цветки Иван-чая у дороги, а Николай, крутя рулем, молча смотрел вперед. Селение Мурья представляло собой десяток бревенчатых бараков, пару вышек и кучу пней - следы недавней вырубки. Барак для женщин был тесным, с двухъярусными нарами. Работа Зинаиды началась на следующий же день. Ей предстояло размечать делянки и вести учёт. Работа не только умственная, но и физически каторжная: целый день на ногах, руки быстро покрылись мозолями и ссадинами, лицо обветрилось, но Зина не роптала. Триста рублей! Первая получка, которую она, дрожащими руками, пересчитала в конторе, казалась сказочным богатством. Она тут же отправила часть денег Люде и тётке, у которой жила Капа. Зинаида. Счастье в таежном лесу Николай её первое время будто не замечал, да и он ей не был сперва интересен. Все свое время Зина отдавала работе и вечером, обессилев, ложилась спать, измученная и уставшая. Но спустя время Николай вдруг стал подходить к ней все чаще и чаще, заводя легкие и непринужденные разговоры. - Как ты, Зина? Как живешь? - Хорошо живу, - коротко ответила она, оглядывая делянку. - Работаю... - Вижу. К работе относишься со всей ответственностью, не спустя рукава, - он помолчал, глядя, как она записывает какие-то цифры, не поворачивая голову. – А знаете, я из здешних мест, можно сказать местный. Из Южной Нюи. Учился Красноярске, в Лесотехническом институте. – Слышала, – кивнула Зина. Она и правда многое слышала о Николае. Люди говорили, что он был с 1943 года на войне, и что после победы в Великой Отечественной его на Дальний Восток отправили, где он продолжил сражаться против Японии. Слышала про институт, про то, как он на экзамене у него спросили, что лучше всего получается у солдат? - Петь и воевать, - отвечал тогда Николай приемной комиссии. - Ну пой тогда, солдадик. И Николай задорно запел "Катюшу", а когда закончил, люди захлопали. И тогда же ему сказали, что он зачислен. Вот так Николай поступил в институт, в котором получил свои знания. А после института его направили сюда. Он улыбнулся глядя на Зину и произнес: - Если что непонятно, или просто совет нужен – спрашивай. Я тут часто бываю. С этого дня он стал появляться на её участке всё чаще. Сначала по делу, потом будто случайно, проездом. Он не говорил красивых слов, а просто помогал.

Загадочная коллега Новая сотрудница офиса приковала к себе всеобщее внимание, как только переступила порог рабочего кабинета. Кабинет был большой, в нём были оборудованы рабочие места на восемь человек. Разговоры о новенькой пошли сразу же, как только она ненадолго отлучилась. - Н-да-а, загадочная девушка, - стали обсуждать её появление старожилы кабинета. – Для чего она эту маску нацепила? - Странно, очень странно. Может, она не в курсе, что масочный режим отменили? Надо бы ей подсказать… - посмеивались сотрудницы. - Да вроде неудобно как-то, мы же её не знаем совсем. Может, она скоро сама догадается, что маску можно снять? - И ведь даже не понять её возраста: маска, длинная чёлка. Одни глаза видны. - Вроде бы молодая она, не больше тридцати. - Нет, зачем ей всё-таки эта маска? - Наверное, она жуткая уродина, вот и ходит в маске, чтобы людей не пугать. - Да, очень интересно, что же она там скрывает под маской, но не спросишь же сразу… Подождём, наверняка, скоро всё узнаем. Коллектив в кабинете был молодой, только одной сотруднице было 32 года, а все остальные – моложе тридцати. Новенькая, представившаяся Надей, с коллегами почти не общалась, если ей задавали какие-то вопросы, то она предпочитала отвечать на них односложно, сама же бесед ни с кем не заводила. Все сотрудницы в обеденный перерыв шли в столовую, расположенную неподалёку от офиса, и только одна Надя приносила готовую еду с собой. К концу рабочей недели за Надей прочно закрепилась прозвище «Загадка». Удивительно, но с работой новенькая справлялась раньше всех остальных: если некоторым сотрудницам приходилось задерживаться после окончания рабочего дня, то Загадка ровно в 17:00 вставала с рабочего места, тихо говорила «до свидания» и торопливым шагом покидала кабинет. - Вот вам и Загадка! Неужели справилась с работой? – удивлялись коллеги. – Она ведь работу толком и не знает, а у нас ничего по работе спрашивает, как работать с программой не уточняет - где она научиться успела? Прям гений! - Да наверняка в работе этого «гения» куча ошибок, не могла она за неделю освоить нашу рабочую программу, программа-то у нас специфическая, на других предприятиях такой нет. Мы тут с вами сколько работаем и то не всегда разобраться можем. - Значит, Загадка до первого отчёта тут проработает, а потом начальство ей укажет на дверь. - Хорошо бы! В присутствии этой загадочной дамы даже разговаривать ни о чём не хочется. Она в нашем кабинете – инородный предмет. - Кстати, хоть кто-нибудь знает, как нашу Загадку зовут? - Надя. Она же представилась, когда вошла. - А не всё ли равно? Лично я с ней общаться не собираюсь. Зачем? По-моему, она всем своим видом даёт нам понять, что мы ей неинтересны! - Ладно, хватит болтать. Работать нужно, лично мне ещё как минимум на полчаса работы. Наступило время отчёта и оказалось, что Надя-Загадка не сделала ни одной ошибки! Зато старожилы кабинета хоть самую малость, но ошибки где-то допустили. - Во даёт! – удивлялись они. – Загадка уделала нас по всем статьям. И как ей это удалось? Странно всё это… Может, она и вправду гений? - Гении не работают в таких конторах, как наша. - Нет, всё-таки подойду-ка я к ней завтра, попрошу дать мастер-класс! – под всеобщий одобрительный смех сказала одна сотрудниц. На следующий день в самом начале рабочего дня в кабинет заглянул программист. - Извините, можно вас на минуточку? – тихо позвала его Надя, она всегда говорила тихо. - Да, конечно. У вас есть вопросы по программе? – подошёл парень и с некоторым удивлением взглянул на Надю, эта загадочная девушка тоже вызывала у него вопросы. - У меня есть предложения по улучшению программы. Программа очень хорошая, но, на мой взгляд, ей есть куда расти. - Хорошо, я готов выслушать ваши предложения прямо сейчас. Давайте пройдём в мой рабочий кабинет, - программист был явно растерян. Надя вышла из кабинета вслед за ним и вернулась на своё рабочее место только после обеда. - Ну что, улучшили программу? – ехидно спросила одна сотрудница. – Может, теперь нам и на работу не нужно будет ходить? Программа всё будет делать за нас сама? В кабинете раздался неприятный смех, однако он явно ничуть не задел Надю. - Через несколько дней Александр допишет исправления, которые я предложила сделать, тогда вы сами сможете оценить обновлённую программу, - ответила Надя и принялась за свою работу, давая понять, что она всё сказала. Маску с лица девушка не снимала ни на минуту, что невероятно будоражило умы коллег, никто даже не представлял, как она выглядит. Сними она маску – никто бы её не узнал. - А вдруг она болеет чем-то заразным? А я всё-таки ближе всех к ней сижу, – с опаской предположила одна из сотрудниц, когда Нади не было в кабинете. - Не беспокойся, Таня, без медкомиссии её на работу бы не приняли. - Ага, знаю я эти медкомиссии – так, для галочки, - не унималась Таня. - Значит, и ты, Таня, теперь маску носи, чтобы от Загадки не заразиться, - в кабинете опять раздался всеобщий смех. - Да нет, не похоже, что она чем-то болеет, вроде бы не кашляет… - Ну, значит, просто уродина. Хотя глаза у неё красивые, выразительные… - А что гадать, нужно у неё самой спросить, что она там прячет. - Так она вам и ответила. Это же Загадка! - Нет, не нужно ничего спрашивать. Спросить мы всегда успеем, а разгадывать загадки - гораздо интереснее. У кого ещё какие предположения? - Может, по молодости она татуировками всю физиономию забила, а теперь стыдно такое показывать? – опять все засмеялись, но смех и разговоры сразу же прекратились, потому что в кабинет вошла Надя. Через несколько дней Александр установил обновления программы, предложенные Надей, с той поры все сотрудники кабинета в полном составе стали уходить с работы вовремя. - Спасибо, Саша, - слышал он благодарности со всех сторон. – Удружил ты нам, так удружил. Теперь нам не приходится задерживаться, а то порой мы своих детишек из садика самыми последними забирали. - Это не меня нужно благодарить, а Надежду, - ответил программист. – Это она предложила сделать такие обновления, я, если честно, до этого не догадался бы… Все замолчали, сердечно благодарить Надю особым желанием никто не горел. Загадочная она и никому непонятная… Прошло два месяца. В тот день Саша задержался на работе, нужно было обновить базу, а процесс этот был небыстрый. Наконец, обновления успешно установились. Саша выглянул в окно и увидел, что начинается дождь, который становился всё сильнее и сильнее. «Кажется, в столе зонт у меня был, - вспомнил он. – Хотя до машины всего метров двести идти, но под таким дождём промокнешь за пару секунд…» Саша просмотрел все ящики стола, но зонт так и не нашёл, оказалось, что искомый предмет лежал в шкафу, а не в столе. «Вот я рассеянный, - досадовал на себя парень. – Всегда забываю, где у меня что лежит». Саша вышел из своего кабинета, неспешно прошёл по длинному коридору и очутился на улице. - Надежда? – удивился он, увидев девушку в маске, торопливо идущую в сторону офиса. - Александр? Не ожидала вас здесь увидеть, думала, все давно уже дома. - Да, мне с моей работой иногда приходится задерживаться. А вот вы, насколько я знаю, никогда не задерживаетесь. - Я телефон на рабочем столе забыла, поэтому пришлось вернуться. - Значит, вы забывчивы, как и я, - улыбнулся Саша. – Идите за вашим телефоном, я вас здесь подожду. - Зачем? - Вижу, что вы без зонта и уже успели промокнуть, я вас подброшу до дома, я на машине - Спасибо, не нужно, Александр. Вы и так задержались, а я далеко отсюда живу, боюсь, нам не по пути. - Ничего страшного, я никуда не спешу, - сказал парень и в его голосе почувствовалась тоска. - Буду вам очень благодарна. Я быстро… Надя вошла в офис и почти тут же вышла обратно на улицу. - Вы так быстро добежали до своего кабинета? – удивился Саша. - Ничего не вышло, - развела руками девушка. – Я оставила свой пропуск дома, а без пропуска меня охранник не пускает. Сказал: «Мало ли тут кто в масках расхаживает». Он меня просил снять маску, только без маски охранник меня тем более не узнает, без неё меня не видел никто… - Пойдёмте, меня охранник хорошо знает. Я подтвержу ему, что вы наша сотрудница, - сказал Саша. Охранник спорить с Сашей не стал и пропустил Надю, которая быстро добежала до кабинета и забрала телефон. Когда Надя вышла на улицу, Саша ждал её под навесом. Дождь тем временем зарядил с новой силой, Саша раскрыл зонт. - Если бы я так долго не искал зонт, перерыв весь свой кабинет - сказал он, - мы бы с вами разминулись. Они сели в машину. - Простите, я давно спросить вас хотел… - начал Саша, но замолчал. - Спрашивайте… - Да нет-нет, не стоит… Ой, смотрите, радуга появилась! - решил перевести разговор Саша. Загадочная коллега (2) - Вы про маску хотели спросить? – тихо спросила Надя. - Нет-нет, наверное, с этим связано что-то очень личное. Я не имею права задавать вам такие вопросы. - А некоторые задают, не стесняясь. Порой даже с усмешкой, мол, открой личико, покажи, что у тебя там. - Это совершенно бестактно! Надя, если вы не хотите рассказывать, то не нужно. - Наверное, пришло время рассказать. Сколько можно прятаться? Если вы готовы выслушать меня, я расскажу, почему я никогда не снимаю маску. Столько времени прошло, а до сих пор тяжело в себе это держать. Иногда хочется с кем-то поделиться, а поделиться не с кем. - Если вам необходимо выговориться, то я с удовольствием вас выслушаю. Если вам трудно об этом говорить, то не нужно ворошить прошлое. Мы можем поговорить с вами о чём-нибудь другом – столько тем для разговоров… В любом случае, я обещаю вам, что о нашем разговоре никто не узнает. - Саша, я вижу, что вы человек серьёзный. Почему-то мне хочется верить вам… - Спасибо… - только и смог ответить парень, для него было неожиданным, что молчаливая и загадочная Надя готова открыть ему свою тайну. - Я была поздним ребёнком, - заговорила Надя после достаточно продолжительной паузы, ей нужно было собраться с мыслями и решить, с чего начать рассказ. – Мать, учительница физики и астрономии, родила меня в сорок один год. Отцу на момент моего рождения было сорок пять лет, он преподавал высшую математику в университете. С такими родителями мне дорога была одна – точные науки. В шесть лет я легко справлялась с задачами для третьеклассников. С гуманитарными предметами у меня было немного хуже: если точные науки давались мне без усилий, то с остальными предметами приходилось потрудиться. Моё упорство привело к тому, что школу я окончила с серебряной медалью. Единственная «четвёрка» в аттестате вышла по физкультуре. Очень было обидно, но, увы, слишком далека я от спорта. Я всегда была немного не такой, как мои сверстники: я много штудировала научной литературы, слушала классическую музыку и редко выходила гулять на улицу, чтобы покататься с горки или поиграть в «классики». Я не знала никого из современных актёров или музыкантов, зато прекрасно знала имена всех известных учёных и их открытия. Я казалась сверстникам странной и замкнутой, а я просто не знала, о чём с ними говорить – слишком разные у нас были интересы. Со временем меня начали сторониться и крутить пальцем у виска. До поры до времени меня это не беспокоило, я была увлечена наукой и мало чем интересовалась другим. В семнадцать лет во мне словно какой-то переключатель сработал, я достала несколько книг с любовными романами, спрятала их под подушкой и читала украдкой от родителей. Вряд ли бы мои родители одобрили моё неожиданное увлечение, - усмехнулась Надя. Я увлеклась этими романами, мне хотелось невероятной любви и романтики, как в книгах. Вот только я считала себя ужасно некрасивой, моя неспортивная фигура мне тоже не нравилась, поэтому я решила, что никакой романтики мне ждать не приходится, вряд ли на меня обратит внимание принц на белом коне. С этими мыслями я поступила в ВУЗ, выбрав специальность «программист». Я принципиально не стала поступать в университет, где работал мой отец. Мне не хотелось, чтобы говорили, будто я учусь здесь по блату и оценки «отлично» появляются в моей зачётке благодаря моему отцу. Училась я старательно, выбранная специальность была мне по душе. Я вновь полностью посвящала себя учёбе, забыв про любовные романы. У меня была единственная цель – красный диплом. Я представляла, что впереди меня ждёт прекрасная карьера и комфортная жизнь. - Вы очень сильный программист, я имел возможность в этом убедиться, - Саша слушал Надю внимательно и не хотел перебивать, но не мог не выразить своё восхищение её профессиональными качествами. – Скажите, Надя: почему вы не работаете по специальности? Почему вы занимаетесь не тем делом, к которому у вас имеется явный талант? - Об этом я расскажу чуть позже, - ответила Надя, опустив голову. - Простите, что перебил вас… - Я заканчивала ВУЗ, оставалось сдать госэкзамены и защитить диплом, когда случилась трагедия. Мой отец умер неожиданно, по пути на работу сердце у него прихватило. Уход отца из жизни стал непоправимой утратой для меня, у нас с ним были тёплые, доверительные отношения. Я с трудом собралась, чтобы настроиться на подготовку к госэкзаменам, в те трагические дни все мои мысли были только об отце. Госэкзамены, увы, я сдала лишь на «хорошо», за защиту диплома я получила ту же оценку. Красный диплом ускользнул от меня, как песок сквозь пальцы – это стало очередным ударом для меня. Я пять лет шла к красному диплому и вдруг мои старания разбились в одночасье. В это же время я познакомилась с Павлом… Не знаю, Саша, для чего я вам всё это рассказываю… - покачала головой Надя. - Не нужно, если вам тяжело вспоминать… Давайте всё-таки поговорим о чём-нибудь другом, о работе, например. Как же вы ловко придумали сделать улучшения нашей программы! Я до сих пор удивляюсь… - Саша, простите, я всё-таки расскажу свою историю до конца, мне очень это нужно, - сказала Надя. – Возможно, вам не интересно, но… - Нет-нет, мне очень интересно. Просто я за вас беспокоюсь, я вижу, что вам тяжело даётся этот рассказ. - А держать в себе ещё тяжелее… - ответила Надя и замолчала на минуту. – После смерти отца и фиаско на экзаменах я прилично располнела, - продолжила она, - видимо, заедала стресс. Сама не знаю, что на меня нашло, но я, человек далёкий от спорта, решила позаниматься в тренажёрном зале, привести себя в форму, а заодно и привести мысли в порядок, мне просто необходимо было сменить обстановку, вырваться из четырёх стен. Роковая встреча с Павлом состоялась именно в тренажёрном зале. Он подошёл ко мне, улыбнулся своей белоснежной улыбкой и предложил помочь. Я опасалась, что он будет смеяться над моей неуклюжестью, но он вёл себя обходительно. Паша показал мне несколько упражнений, сказал, что это упражнения для начинающих. А сам Паша занимался давно и находился в прекрасной форме, на его накаченные мышцы невозможно было не обратить внимание. Паша был из обеспеченной семьи, нигде не работал в свои 28 лет и жил в своё удовольствие за счёт родителей. Никаких особых увлечений, кроме тренировок, у него не было. Паша был ленив и избалован, ведь с детства он привык получать всё, что хотел, не прикладывая никаких усилий. Мы были с ним полными противоположностями. Я часто удивлялась: почему такой парень, как он, решил подойти ко мне, ничем не примечательной серенькой мышке, да к тому же, порядком располневшей? Вероятно, он всего лишь в очередной раз хотел убедиться в силе своего обаяния. Я чувствовала себя рядом с ним поначалу неловко, будучи уверенной, что я ему не пара. Увы, перед его обаянием устоять не смогла, к тому же, Паша был первым парнем, который подошёл ко мне знакомиться. Паша радикально изменил мою жизнь: он водил меня в модные кафе и клубы, мы играли в боулинг, биллиард, катались на сноубордах. После бесконечного сидения за научной литературой мне казалось, что я попала в сказку, я почувствовала, что есть другая жизнь и эта жизнь стала мне очень нравиться. Паша словно стал для меня героем романа, принцем на белом коне, о котором я раньше и мечтать не могла. Паша был неглуп, он быстро понял, что я нахожусь в его полной власти. И это тешило его самолюбие. К тому времени я уже устроилась на работу, работала по специальности, программистом. Сначала Паша пару раз попросил не ходить на работу – взять отгул без оплаты, говорил, что хочет провести этот день со мной. Однажды я не смогла взять отгул, нужно было срочную работу доделать, тогда Паша надул губы и заявил, что я люблю работу больше, чем его. Потом Паша сказал, что я одеваюсь старомодно, что моя одежда – словно из бабушкиного сундука, также он раскритиковал мою причёску. Он потребовал изменить стиль одежды на более современный, сказал, что ему стыдно появляться со мной на людях. Мне было очень обидно слышать от Паши такие слова, и я решилась. Я отрезала свои длинные волосы, которые отращивала около семи лет, я стала носить одежду, в которой чувствовала себя некомфортно и совершенно глупо, но носила лишь для того, чтобы Паше угодить… А он всё больше входил в раж, ему доставляла удовольствие моя покорность, ему нравилось управлять мной, как марионеткой. Моя мать была в ужасе, она видела, как я изменилась, но не понимала, что со мной происходит. Мать пыталась поговорить со мной, убедить, что я поступаю неправильно, но мне было гораздо важнее, что говорит мне Паша, а не мать. Я словно впала в зависимость от него, все мои усилия были направлены лишь на то, чтобы он оценил мои старания. В мечтах я рисовала тихое семейное счастье в уютном доме, рядом с любимым мужем и нашими детками. Я не сомневалась, что с Пашей нас ждёт счастливое совместное будущее. Загадочная коллега (3) «В следующий вторник мы едем с тобой за город, я снял для нас уютный домик. На три дня!» - сказал однажды Паша. «Вряд ли я смогу поехать во вторник, тем более, на три дня меня никто не отпустит, - возразила я. – Не забывай, Паша, что я работаю». «Нет, всё-таки, твоя дурацкая работа для тебя гораздо важнее, чем я, - фыркнул Паша. – Ну, и сиди на своей работе, а я найду, с кем мне поехать за город. Полно найдётся желающих!» «Паша, что ты такое говоришь? – в ужасе спросила я. – У тебя есть кто-то кроме меня?» «Пока нет, но мне найти недолго, сама понимаешь. А за тобой я бегать не собираюсь, не хочешь ехать со мной – дело твоё». «Я очень хочу поехать с тобой, Паша. Ты даже не представляешь, как я об этом мечтаю, но… я проработала всего два месяца, из них я шесть раз брала отгулы, начальник очень мной недоволен». «Плевать на твоего начальника и на твою работу, - ответил Паша. – Если хочешь быть со мной – увольняйся. Ты должна быть рядом со мной, когда я захочу, а не когда тебя соизволит отпустить какой-то там начальник!» «Но, Паша, если я не буду работать, то жить я буду на что?» «Я, как ты успела заметить, небеден. Подкину я тебе деньжат на жизнь, на всё тебе хватит – и на еду, и на шмотки». «Я не привыкла жить за чужой счёт, Паша, я привыкла всего добиваться сама». «Ну, как знаешь, решай сама. Но знай: если ты не поедешь со мной во вторник – это будет означать, что мы с тобой расстаёмся». Слова о расставании прозвучали для меня, как гром среди ясного неба, я не могла этого допустить, ведь я уже не представляла своей жизни без Паши. Я поговорила на работе с начальником, тот был категоричен: «Больше никаких отгулов, - заявил он. – Не хочешь нормально работать – пиши заявление на увольнение». Мне ничего не оставалось делать, как уволиться. Я уволилась, не раздумывая, потерять работу для меня было не так страшно, а вот потерять Пашу – немыслимо. Моя мать была в ужасе, когда узнала, что я осталась без работы. «Что случилось? Почему ты уволилась? – беспокоилась мать. – Наденька, ты же говорила, что тебе нравится твоя работа и коллектив неплохой. «Так вышло, мама… Не переживай, найду я себе другую работу». «Это всё опять он? Это из-за своего Паши ты уволилась?» - догадалась мать, в её голосе чувствовалось сильное раздражение. «Мама, при чём здесь Паша?» «А при том, что ты очень сильно изменилась, когда начала с ним встречаться. Я очень беспокоюсь, дочка, я вижу, что этот парень оказывает на тебя пагубное влияние». «Мама, не нужно наговаривать на Пашу, ты ведь совершенно его не знаешь! А уволилась я потому, что так сама захотела, я взрослая девушка и могу сама принимать решения». «Но ты же всегда мечтала о карьере, дочка!» «Мои приоритеты немного изменились, мама, я теперь о другом мечтаю». «И о чём же ты мечтаешь?» «О семейном счастье… Мечты о карьере отошли для меня на второй план». «Паша тебя замуж позвал?» - оторопела мать. «Нет, мама, пока ещё не позвал, но я не сомневаюсь, что позовёт…» «Нет, всё-таки не нравится мне этот Паша, - качала головой мать. – Во что он тебя превращает? Ты же умная, Наденька, ты всегда была максималисткой. Ну открой ты глаза, подумай. Он тебя, как марионетку за верёвочки дёргает, манипулирует, а ты всё исполняешь». Я не нашлась, что ответить матери, ведь я сама отчётливо понимала, что впала от Паши в полную зависимость. Вот только поделать с собой ничего не могла… Три дня за городом с Пашей пролетели, как в сказке, а ещё через неделю у Паши был день рождения. Я не могла купить ему дорогой подарок, но мне очень хотелось порадовать его чем-нибудь необычным. Я взяла обручальное кольцо, оставшееся от отца, и отнесла его ювелиру. Паша недавно проколол ухо, поэтому я решила подарить ему серьгу, а ювелир помог мне подобрать дизайн по каталогу. Мой подарок Паша оценил, сказал, что серьга выглядит очень необычно и оригинально. Он тут же надел её. Я была счастлива, что ему понравился мой подарок. «А родители мне новенькую машинку подарили!» - похвалился Паша. День рождения мы отмечали за городом, собралось много его друзей. Для размещения гостей именинник снял несколько домиков. Я приехала с Пашей на его новой машине. Шумное празднование длилось почти всю ночь, потом все легли отсыпаться. После обеда гости стали разъезжаться, а мы с Пашей оставались ещё на одну ночь. Вечером мне позвонила мать и стала неистово кричать в трубку – она обнаружила пропажу отцовского обручального кольца. «Мама, я тебе потом всё объясню» - сгорая от стыда сказала я. «Вот ты до чего докатилась! – кричала мать. – Уже золото из дома начала выносить!» Следующим вечером, перед отъездом Паша сказал: «У нас ещё осталась одна бутылка вина! Где бокалы?» «Нет, Паша, тебе не нужно пить, - пыталась возразить я. – Как ты после вина за руль сядешь?» «Не переживай, девочка моя, - ответил он. – Это же дорогое вино, а не пойло какое-нибудь низкосортное, голова от дорогого вина очень быстро проясняется. Ты разве не заметила?» «Нет, Паша, в таком состоянии нельзя садиться за руль!» «Наденька, у меня всё-таки день рождения был. Ты разве откажешься выпить за моё здоровье? А за удачу? Ты не желаешь мне ни здоровья, ни удачи?» «Паша, я всё это тебе от души желаю, но… а вдруг нас остановят?» «Да пускай останавливают! Если и остановят, то сразу же отпустят, у отца везде связи». Переубедить Пашу было невозможно. Мы выпили бутылку вина на двоих, хотя я не пила никогда больше одного бокала вина за вечер, но тут выпила ровно половину бутылки – чтобы Паше меньше досталось. Я жутко боялась с ним ехать, но и отпустить одного не могла. Потом моё сознание стало туманиться и было уже совсем не страшно. Мне казалось, что по трассе мы не едем, а летим, но в тот момент я получала истинное удовольствие от ощущения полёта. Когда мы въехали в город, я начала трезветь, к тому моменту уже совсем стемнело. «Не гони, Паша» - умоляла я. «Милая, это спортивная тачка. Она создана для того, чтобы на ней гонять! – смеялся Паша. Мы продолжали кататься по городу. «Ого, гляди-ка, какой-то новый ресторан открыли, - указал Паша на яркую вывеску. – Нужно будет обязательно туда заглянуть». Я продолжала смотреть на вывеску и сразу не поняла, что произошло: удар, звон разбитого стекла, потом снова удар. Оказалось, что Паша на приличной скорости сбил пешехода, разбилось лобовое стекло с той стороны, где сидела я, а потом мы врезались в ограждение. Паша вышел из машины, потом вернулся. «Там жмурик… - сказал Паша, по нему не было заметно, что он сильно нервничает. – Ой, Надя! У тебя всё лицо порезано, и ты вся в осколках сидишь, можешь ещё сильнее порезаться. Давай-ка, аккуратно выходи, – протянул он руку, помогая выйти из машины. – Так, садись-ка на моё место, здесь нет битого стекла, - Паша заботливо усадил меня за руль. Я мало понимала, что происходит. У меня был шок, я заплакала, схватилась за руль обеими руками и припала головой к рулю. Ещё в большем шоке я была, когда Паша уверенно заявил прибывшим гаишникам, что вину он свою признаёт, но виноват он только в том, что доверил руль человеку, не имеющему прав. Но, мол, я очень сильно просилась за руль, а он решил, что в столь поздний час машин и людей на дороге уже почти нет, поэтому ничего страшного произойти не может. У меня были сильно порезаны губы, говорить я почти не могла. Точнее, я пыталась сказать, что не была за рулём, что я даже не умею водить машину, но вместо слов получалось непонятное мычание. Свидетелей произошедшего найти не удалось, а проведённая экспертиза показала, что на руле мои отпечатки пальцев и кровь на подушке безопасности тоже моя, что неудивительно… Паша всё продумал, усадив меня за руль сразу после аварии. Пешеход, которого сбил Паша, переходил дорогу в неположенном месте, но было установлено, что в момент наезда наша машина двигалась со скоростью около 120 км. Был назначен суд. Моя мать суда не дождалась, за несколько дней до суда у неё случился инфаркт – так сильно она переживала произошедшее. Скорее всего, я получила бы реальный срок, но благодаря связям Пашиного отца, мне дали полтора года условно. Материальную компенсацию семье погибшего тоже выплачивала семья Паши. При этом Паша искренне считал, что он поступает невероятно благородно по отношению ко мне. «Ты что на меня дуешься? – возмущался он. – Я всё оплатил, ты осталась на свободе. А условный срок – это ерунда. Что тебя не устраивает? Между прочим, мой отец столько денег потратил, чтобы тебя вытянуть! Неблагодарная!» «Паша, ты забыл, что я потеряла мать? – плакала я. – Её не стало только из-за этого проклятого суда!» В тот момент у меня словно глаза открылись, я поняла, что для Паши деньги – на первом месте в жизни. Он был уверен, что за деньги можно купить абсолютно всё. И всех! Если бы это было действительно так… - горько вздохнула Надя, закончив свой печальный рассказ. – Увы, мою маму нельзя вернуть ни за какие деньги… Загадочная коллега. Заключительная глава Надя молчала, молчал и Саша. - У меня просто нет слов, - прервал, наконец, тишину Саша. – Какой же он гад, этот Паша – ничего в нём человеческого нет. Как только земля таких носит? Не понимаю, как так можно было поступить? Он испортил вам жизнь и, похоже, даже не понял этого, – скрипел от гнева зубами Саша.

«ОДЕРЖИМОСТЬ» Глава 26. Дом Марата казался крошечным снаружи. Приземистый, с покосившейся крышей и небольшими окнами, будто вросший в землю под грузом прожитых лет. Но внутри пространство раскрывалось неожиданно широко. Три комнаты, каждая — свой мир. Стены, выкрашенные в перламутрово‑голубой оттенок, словно раздвигали границы: свет ложился на них мягко, дробился, превращая воздух в полупрозрачную дымку. В первой комнате, спальне деда, царил строгий порядок: кровать с высоким изголовьем, тумбочка, дубовый стол у стены, потемневший от времени. Во второй, гостиной, книги заполняли шкафы от пола до потолка, корешки переплетались в пёстрый узор, от потрёпанных современных изданий до древних томов с пожелтевшими страницами, чьи переплёты шептались о веках, проведённых в тишине. Третья комната была лабиринтом. Полки, шкафы, ящики, набитые до краёв: треснутые горшки с узорами, напоминающими морские волны; шкатулки, запертые на крошечные замки; часы, застывшие в вечном «почти полночь»; камни, похожие на окаменевшие сны. И всё это - не просто хлам, а карта жизни Марата, где каждая вещь хранила свой код, свой шифр воспоминаний. Незнакомец, попав сюда, наверняка подумал бы: «Сумасшедший старик собирает мусор». Но для деда это были не просто вещи, а годами искомые реликвии. Для Ильмы выбрали именно эту комнату. Началась неторопливая эвакуация «сокровищ». Марат морщился при каждом движении, будто отрывал от себя частицу памяти. Он брал в руки горшок с облупившейся росписью, долго разглядывал, шептал что‑то неразборчивое, затем аккуратно укладывал в картонную коробку. Ильма наблюдала за ним с любопытством: её пальцы скользили по шероховатой поверхности камней, по трещинам на керамике, словно пытались прочесть скрытые послания. Когда последняя коробка перекочевала в чулан, комната обнажилась — голые стены, пол, окно с видом на заросший двор. Но тут же возникла новая проблема: мебели не было. Ни кровати, ни раскладушки, ни даже кресла‑кровати. Сначала решили привезти что‑то из дома Бориса — путь неблизкий, но иного выхода не видели. И тут Ильма замерла, устремив взгляд в окно. Во дворе, между двумя старыми яблонями, висел гамак — потрёпанный, но ещё крепкий. Она подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, будто измеряла расстояние между мечтой и реальностью. Затем обернулась, глаза загорелись — не просьбой, а тихой уверенностью. Марат вздохнул, почесал седую бороду. Борис лишь развёл руками. Следующие два часа мужчины верлили стены, вкручивали крюки, натягивали полотно гамака так, чтобы не провисал, но и не рвался от напряжения. Ильма кружила рядом, словно любопытная кошка, иногда останавливалась, присматривалась, потом отходила к дальней стене, словно издали оценивая конструкцию. К трём часам комната наконец обрела облик жилого пространства. Солнце, пробиваясь сквозь занавески, рисовало на полу косые полосы света. У окна примостился стол, его поверхность лоснилась от времени, храня отпечатки бесчисленных прикосновений. Рядом высился шкаф с потускневшей латунной ручкой, будто запертый сейф с тайными воспоминаниями. Две табуретки с потёртыми накидками стояли напротив, ткань пропиталась запахом старой древесины, впитала десятилетия тишины. А в центре, словно островок посреди океана, покачивался гамак. Его полотно едва слышно шелестело, отзываясь на малейшее движение воздуха... — Пора бы пообедать, — голос Марата, низкий и слегка скрипучий, разорвал застывшую тишину. Борис молча кивнул. Мужчины вышли на кухню, оставив Ильму в гамаке. Обедать девушка отказалась, лишь повернулась к стене, всем видом показывая, что не намерена вставать. На кухне царил особый мир запахов. Под потолком свисали пучки трав, их терпкий аромат смешивался с запахами старого дома. Марат достал из холодильника студень. Тот подрагивал на тарелке, переливаясь янтарными слоями. Нож заскрипел по доске, кромсая хлеб неровными ломтями. Чайник встал на плиту, будто часовой на посту. Мужчины уселись за стол. Деревянные ножки табуреток поскрипывали при каждом движении, будто переговаривались между собой. Борис поднёс ложку ко рту. Студень таял на языке, оставляя послевкусие пряностей и прохлады. Марат жевал размеренно, сосредоточенно, будто выполнял важную работу. — Из дома ей лучше не выходить, — наконец произнёс дед, не отрывая взгляда от тарелки. — Посёлок маленький. Люди заметят. Начнут спрашивать. А вопросы сейчас ни к чему. Борис откусил кусок серого хлеба. — Взаперти что ли держать её? — голос прозвучал глухо. — А как иначе? — Марат пожал плечами. — Лучше тишина, чем слухи. Здесь каждый шаг на виду. В этот момент чайник взорвался пронзительным свистом. Борис вздрогнул, будто его выдернули из омута мыслей. В голове вспыхнула картина: завтра с рассветом — выход в море. Василий, Пётр, сети, солёный ветер… И наушники. А без них ни он там, ни Ильма здесь не выдержат. Он замер, пальцы непроизвольно сжались в кулак. Марат заметил — взгляд скользнул по лицу Бориса, задержался на сжатых пальцах. — Что стряслось-то? — спросил дед спокойно, без тени тревоги. — Наушники, — растерянно произнёс Борис. — Без них она не может. Звуки… Человеческие голоса для неё — как нож. Марат хитро усмехнулся: — Сладим мы твоей сирене звукоизоляцию. Не переживай. Обед закончился быстро. Марат собрал тарелки, вода в мойке зашумела, смывая остатки еды. Дед вышел во двор, вернулся с небольшим пластмассовым ящиком. Крышка щёлкнула, открывая мир странных приспособлений: баночки, шприцы без игл, тонкие инструменты с блестящими концами. Борис наблюдал, как Марат смешивает белый порошок с жидкостью. Масса оживала в его руках, превращаясь в пластичную субстанцию, похожую на мягкое тесто. Она переливалась под солнечным светом, будто живая. — Веди сюда свою сирену, — сказал Марат, разминая комок в ладонях. — Сейчас сделаем слепки её ушей. Потом вылепим заглушки из воска. Мягкие, эластичные, плотно прилегающие. Звуки проходить почти не будут, а носить — удобно. Борис зашёл в комнату. Ильма лежала в гамаке, лицом к стене. Она не спала — это было заметно по едва уловимому движению плеч. Он подошёл ближе, провёл ладонью по её шее, спустился к ключице. Девушка слегка повела плечом. «Когда ты уйдёшь? — прозвучал в голове Бориса её голос. — Ты уйдёшь насовсем? Тебя ждёт твоя союзница?» В её тоне сквозила растерянность, а может, и ревность. «Ильма, — он старался, чтобы мысленный посыл звучал спокойно и убедительно, — мне завтра с рассветом в море. Мне нужно работать, понимаешь? Я вернусь к вечеру и приду за тобой. Всю ночь мы будем вдвоём. Я включу тебе телевизор. Ты же просила». Ильма молчала, будто нарочно испытывала его терпение. «Там дед тебе звукоизоляцию соображает. Пошли?» Девушка обернулась. Борис помог ей подняться с гамака. Когда Ильма вошла на кухню, её глаза блестели любопытством. Марат работал быстро, но бережно. Пальцы скользили по контурам её ушей, заполняя их пластичной массой. Через несколько минут на столе лежали два точных слепка, словно миниатюрные маски, хранящие форму её уха. Затем тёплый, податливый воск принял нужную форму. Заглушки получились почти невесомыми, их поверхность мерцала, как перламутр. Ильма приложила одну к уху, осторожно вставила. Спустя минуту улыбнулась. Широко, искренне, и эта улыбка осветила комнату ярче, чем солнце за окном. Борис выдохнул, только сейчас осознав, как долго сжимал кулаки. Марат хмыкнул, убирая инструменты. — Ну вот. Теперь твоя сирена может быть спокойна, — сказал он с гордостью мастера, завершившего работу. — Её Ильма зовут, — немного раздражённо поправил его Борис. Стрелки часов подбирались к пяти. В прихожей царил полумрак — солнце уже клонилось к закату, и длинные тени ползли по стенам, превращая привычные очертания в причудливые силуэты. Борис стоял у двери, методично затягивая шнурки на ботинках. Каждое движение выдавало тревогу, он словно пытался отсрочить неизбежное. Ильма замерла в углу, наблюдая исподлобья. Её глаза, два тёмных озера, отражали смутные отблески уходящего дня. Марат суетился в соседней комнате: шуршали страницы, скрипели полки, слышалось негромкое бормотание. Он явно предвкушал момент, когда Борис уйдёт, оставив девушку в его полном распоряжении. В воображении деда уже рисовались долгие беседы, расспросы, попытки проникнуть в тайны её мира. Борис выпрямился, бросил последний взгляд на Ильму. Шагнул к ней. Медленно, будто преодолевая невидимую преграду. Она отступила, опустив глаза. Длинные ресницы дрогнули. Он колебался секунду, прежде чем сделал широкий шаг вперёд. Она не успела отстраниться: его пальцы крепко сомкнулись на её запястье, рывком притянув к себе. Без предисловий, без нежности, только грубая, почти отчаянная потребность прикоснуться. Его губы нашли её рот, поцелуй вышел резким, требовательным, будто попытка оставить след, заявить право. Сначала она сопротивлялась. Едва уловимое движение плеч, попытка отстраниться. Но через мгновение ответила не менее яростно, с той же необузданной силой. И в этот миг мир вокруг взорвался хаосом. С полок с грохотом посыпались книги, будто кто‑то яростно тряс шкаф. Марат выскочил в прихожую, лицо перекошено от изумления. Он переводил взгляд с целующихся на разбушевавшуюся стихию: ледяной ветер гулял по комнатам, срывал шторы, поднимая их к потолку, пронизывал до костей, заставлял дрожать каждый предмет в доме. Борис наконец разомкнул объятия. Медленно повернулся к Марату, протянул руку. Дед замер, будто не сразу осознав, что от него требуется. Лишь через несколько секунд ответил на рукопожатие. Борис провёл ладонью по волосам Ильмы — жест, в котором смешались нежность и нежелание отпускать её от себя. «Старика не пугай. Приду завтра ближе к вечеру», — бросил он и шагнул за порог. Дверь захлопнулась, отрезая его от вихря эмоций, бушующего внутри дома. На улице царила обманчивая тишина, лишь ветер шелестел в кронах, будто пересказывал тайну, которую только что видел. ————————— Олег стоял на пристани, вдыхая солоноватый воздух, пропитанный запахом тины и старой древесины. Ветер трепал полы его куртки, а в пальцах тлел сигаретный окурок — серый столбик пепла дрожал, будто готовый рассыпаться от малейшего движения. Перед ним покачивалась на волнах «северянка», потрёпанная, но всё такая же крепкая. Олег всматривался в её обшарпанные борта, размышляя, каким образом возможно незаметно пробраться на борт и установить диктофон. Продаёт Борис судно или нет — загадка. Но куда он ходит и с какого участка привозит полные трюмы рыбы, вот что действительно будоражило воображение. Мысли Олега унеслись на двадцать лет назад. Тогда всё казалось проще, яснее. Он собирался купить дом, не просто жильё, а символ будущего. Его девушка, которую он с завидной настойчивостью обхаживал уже больше года, мечтала именно об этом доме. Не о каком-то другом, а именно об этом. С резными наличниками, скрипучей верандой и садом, где весной расцветали яблони. Они уже обсудили планировку, выбрали цвет для стен, представляли, как будут встречать здесь рассветы. Договор купли‑продажи лежал на столе, оставалось лишь поставить подписи. И тут появился Борис. Без предупреждения, без объяснений. Просто предложил за дом сумму, от которой продавец не смог отказаться. Всё рухнуло в один миг. Девушка смотрела на Олега с холодным презрением, будто он подвёл её, не сумев удержать то, что казалось уже почти реальным. «Ты не способен обеспечить наше будущее», — её слова звучали как приговор. Вскоре она нашла другого, с деньгами, связями, перспективами. Олег же остался ни с чем. Не только без дома, но и без шанса на продвижение. Отец этой сумасбродной вертихвостки занимал высокий пост — директор крупного рыбоперерабатывающего предприятия. Он мог открыть перед молодым человеком двери, о которых другие даже не мечтали: выгодные контракты, рекомендации, место в руководстве. Но провал с покупкой чёрова дома стал точкой невозврата. Олег оказался выброшен из круга потенциальных лидеров, превратившись в рядового рыбака, человека, который каждый день борется за выживание, а не за будущее. Память обожгла горечью, и Олег затянулся сигаретой глубже, пытаясь заглушить неприятный осадок. Пепел наконец осыпался, крошечные серые частицы унеслись в воздух, растворившись в ветре. В этот момент за спиной послышались шаги. Олег обернулся и едва сдержал ругательство. Перед ним стоял Борис. Его лицо было невозмутимым, а в глазах таилась едва уловимая усмешка. Он протянул руку. Олег медлил. В голове проносились мысли: «Появился, как всегда, внезапно и из-за спины, падла. Хотя эта встреча явно в мою пользу». Правила игры требовали ответа. Он сжал ладонь Бориса — твёрдую, холодную, словно камень. Прикосновение длилось секунду, но показалось вечностью. — Давно не виделись, — произнёс Борис, и голос его звучал ровно, без эмоций. Олег кивнул, не находя слов. Ветер усиливался, принося с собой запах приближающегося дождя. Олег заставил себя растянуть губы в улыбке. Маска вежливости трещала по швам, за ней бушевала настоящая буря. — Как жизнь, Борис? Как жена? — спросил он, тщательно контролируя голос. Слова прозвучали ровно, будто заученный ритуал. — Нормально всё. Завтра в море идём. Вот пришёл осмотреть бот, — ответил Борис, не меняя выражения лица. По спине Олега пробежал ледяной ручеёк. Мозг заработал с бешеной скоростью, перебирая варианты. И тут вспыхнула идея — разговор о регуляторе оборотов. Некоторое время назад Борис жаловался на нестабильность двигателя, упоминал, что старый регулятор барахлит. — Слушай, — Олег сделал паузу, изображая внезапное воспоминание. — У меня есть электронный регулятор оборотов. Купил, но так и не пригодился. Может, тебе подойдёт? Давай глянем, раз ты тут. Борис прищурился. В его взгляде читалась привычная настороженность человека, привыкшего всё проверять дважды. Но интерес уже загорелся, Олег уловил это по едва заметному блеску в глазах. Они неспешно направились к «Северянке». Палуба под ногами слегка покачивалась, отзываясь на ленивые толчки волн. Воздух был пропитан терпким коктейлем запахов: старая древесина, машинное масло, соль — ароматы, знакомые каждому, кто провёл в море не один год. — Ну, рассказывай, что за прибор, — бросил Борис, поднимаясь на борт. Олег выдохнул, первый барьер пройден. Теперь главное, не сбиться, не выдать волнения. Он принялся описывать регулятор с таким воодушевлением, чтобы Борис увидел в нём спасение для своего бота: — Модель Р‑450М. Диапазон регулирования — от 500 до 3000 оборотов в минуту. Погрешность — не больше 0,5 %. Корпус влагозащищённый, класс IP67. Питание — 12 вольт, стандартная цепь. Совместимость с большинством двигателей этого класса. Разъём для датчика Холла, выход на тахометр. Взгляд Олега скользил по палубе, выискивая место для диктофона. Нужно было найти точку, где команда собирается чаще всего, где звук будет чётким, а устройство незаметным. И вот — удача. Взгляд зацепился за нависающую над моторным отсеком балку. В её тени, чуть левее, виднелась ниша — достаточно глубокая, чтобы спрятать маленький прибор, но открытая для звука. Идеальное место. — Подожди, — Олег отошёл к краю палубы, будто разминая спину. — Ты принеси инструмент, надо будет контакты проверить. Стоило Борису скрыться из виду, как диктофон был извлечён, крышка ниши приоткрыта, устройство зафиксировано клейкой лентой. Всё заняло не больше минуты. Ещё пара минут — и они вернулись к регулятору. — Смотри, — Борис указал на контакты. — Окисления нет. Менять, конечно, всё равно надо, не заклинило бы. — Да, — кивнул Олег, присаживаясь рядом. Они погрузились в обсуждение технических деталей. Борис задавал вопросы — точные, выверенные, словно удары молота о наковальню. Олег отвечал, стараясь не выдать волнения. В голове пульсировала одна мысль: «Работает ли диктофон? Услышит ли он всё это?» — В общем, параметры подходят, — наконец заключил Борис. — Приноси, поставим, проверим в деле. Олег едва заметно выдохнул с облегчением. — Может, по кружке пива? — предложил он, стараясь, чтобы голос звучал непринуждённо. — Отпразднуем сделку. Борис на секунду задумался, потом кивнул: — Ладно. Только недолго. Завтра рано выходить. Они спустились на пристань. Деревянные доски под ногами скрипели, будто жаловались на тяжесть прожитых лет. Трактир встретил их полумраком и гулом голосов. Запах жареной рыбы и хмеля ударил в нос. Они присели у окна, откуда открывался вид на пристань. Официантка поставила перед ними две кружки пенного. Олег поднял свою, глядя на Бориса поверх кромки. — За удачу, — сказал он, делая первый глоток. Пиво было холодным, горьким, с лёгким привкусом солода. Олег ждал. Он знал: в таких местах, за кружкой, люди становятся разговорчивее. Главное — задать правильный вопрос. — Ты говорил, завтра в море, — начал он, будто невзначай. — Куда направляешься? Борис сделал глоток, вытер пену с губ: — Туда, где рыба есть. Ответ был коротким, но Олег уловил в нём что‑то ещё — тень напряжения, мелькнувшую в глазах. — Говорят, на севере сейчас хороший улов. — Говорят много, — Борис усмехнулся. — Но рыба не всегда там, где говорят. Олег сделал ещё глоток, обдумывая следующий вопрос. Внутри нарастало ощущение азарта, охота за информацией, за тайнами, которые Борис, возможно, даже не осознаёт, что хранит. — А как жена? — повторил он, возвращаясь к началу разговора. — Она вроде как не любит, когда ты надолго уходишь. Борис посмотрел на него — долго, пристально. В его взгляде читалось: «Ты‑то что знаешь? Или хочешь знать?» — Не любит. Но понимает — это работа. Пауза. Ещё глоток пива. За окном ветер усиливался, гнал по воде рябь. Олег ждал. Молчание иногда говорит громче слов, он знал это наверняка. Продолжение следует... Автор: Сен Листт. #Листт_sir_

Сжигая за собой мосты [Юрий Линна]

- Что, поняла за кого замуж вышла?- ухмыльнулась соседка. - Борисовна, женщина с двумя детьми. Нужно размещение! – чуть ли не прокричала вбежавшая женщина преклонных лет. - Надолго? – спросила Марта Борисовна. - Пару дней, пока ее «штаны» из квартиры не выкинут. - Станиславовна, бери ключи, — Марта Борисовна протянула связку, — вези ко мне. А Никите Ивановичу передай, чтобы со всем усердием и любовью, ну, ты понимаешь. ГЛАВА 1 - Марта Борисовна, а чем на самом деле занимается ваше объединение? – спросила Полина, пододвинув диктофон ближе к хозяйке кабинета. - Милочка, наше название в полной мере передает смысл наших занятий, — важно ответила Марта Борисовна. Было видно, что Марта Борисовна была смущена проявленному к ней интересу. Ну, да, она основала и возглавила объединение, но как-то не рассчитывала, что к ней придут журналисты. Свое существование они не афишировали, рекламу не давали. И вообще, организация появилась силами энтузиастов. - «Скорая женская помощь» - звучит несколько расплывчато, — сказала Полина. – Хотелось бы конкретики.

По закоулкам памяти. ЗОЛОТАЮШКА. Вот уже четвертый год я пишу свои немудреные рассказы, много чего написал и про маму с отцом, бывает, что повторяюсь иногда, не без этого, признаю, но... Сколько же я, всё-таки, еще НЕ ЗНАЮ про их жизнь! Вот сейчас бы спросить: а почему, а когда, а где, а как??? Но... Например, я так и не знаю подробностей, как мама оказалась на Южном Урале в городе Касли. С отцом понятно - он вырос в каслинском детдоме, а вот как мою юную маму занесло туда из Иркутской области?!. Но как бы там ни было: влюбилась мама в уголовника Толика и вырвала его из криминального мира, почти как в кино "Калина красная"! Уговорила-убедила, (а мама это умела делать, как никто!) и увезла своего суженого в Сибирь, в глухую деревушку, где не было ни электричества, ни радио, ни водопровода, из всей цивилизации была только торговая лавка, торгующая водкой и хомутами, да конный двор, где эти продукты потом "оприходывались", причем, неизвестно, что было для местных работяг нужнее. А тут ещё и свежеиспечённый тесть с тёщей встретили будущего зятя в штыки: первое же застолье закончилось грандиозной деревенской дракой с кольями и топорами! Утер новоявленный "молодожён" кровь с лица, надел сапоги, да фуражку и произнес историческую речь: - Так вот, Клава... Я пошел, а ты оставайся, раз тебя устраивает такая жизнь. И вот пока я иду на поезд до переезда - есть у тебя время подумать. Догонишь меня - значит, Судьба! Не догонишь - дело твое! И пошел Толик вдоль деревни, на душе кошки скребут, типа, куда он идёт в чужой стороне, где его, детдомовца, ждут, кому он нуж... - То-о-о-ля-а-а-а-а-а-а!!! И догоняет его Клава с узелком в руках, вот ей-то как раз он нужен и был... ... И начали "молодые" свою жизнь с "чистого листа". Моему будущему отцу все было в диковинку: огороды, грядки, стирка, побелка и прочие бытовые семейные заботы ему были неведомы, так как сам он вырос в детском доме, без семьи с самого раннего возраста, кормило его профессиональное мастерство игры в карты, что он делал виртуозно, а тут... Ни карт, ни других развлечений, кроме самогона и драк. На первый совместный мамин день рождения отец - на свою "заначку" - подарил ей расчёску, коричневый копеечный гребешок с завитушками, долго нами хранимый в семье, как бесценный музейный экспонат, но со временем утерянный в переездах. А мама в ответ подарила отцу ...день рождения(!!!) Да-да!.. Как оказалось, отец понятия не имел, в какой день он родился. Как так?!. А вот так: детдом, война, бомбежки, эвакуация, все бумаги сгорели в разбомбленном эшелоне, поди разбери теперь, кто когда родился, живой выбрался из пекла, вот и радуйся, паря. И решили они, что отныне день рождения у папки будет первого сентября. Так с тех пор и повелось - праздновали мы в первый осенний день не только открытие учебного года, но и папкин день рождения. Вечером в нашей маленькой барачной комнатенке собирались друзья и... Застолья отец не особо баловал, но в такой день не хотел он огорчать супругу и смиренно сносил все эти тосты, песни, частушки, пляски, костюмированные миниатюры, а наутро мужественно терпел неизбежное похмелье. А потом... А потом была жизненная семейная дорога, длиною в сорок семь лет! На этой дороге было все: и радости, и горести, и успехи, и неудачи, и скандалы, куда без них, и примирения, всего было вдоволь за столь продолжительное время, но... Никогда не было унижения, подлости и предательства! Никогда! И самое главное, что мне особенно бросается в глаза с высоты моих сегодняшних лет - родители умели извиняться, что бывает довольно редко. Они извинялись, признавая свою неправоту даже передо мной! А ещё они умели прощать! Батя поворчит, мама поплачет и... И покатилась жизнь дальше. А маршрут у этой жизни был обычным для всего поколения того времени: ребятишки, сначала я, а через пятнадцать лет ещё два сынишки-погодка, будни и радости, грибы-ягоды, парады-демонстрации, праздничные застолья, сады-огороды, все, как у всех: дом - работа, работа - дом. Но иногда жизненный марафон брал паузу и... Наступал какой-нибудь семейный праздник, (мама их соблюдала с особенным трепетом!), садились мы всей семьёй за стол, папка соскабливал ножом с горлышка бутылки "портвейна" сургуч, произносил тост, мама шутила в ответ, потом меня отправляли к своим игрушкам, а из кухни... Из кухни доносилось: сначала шла оживленная беседа, потом смех, потом приглушённый шёпот, а потом... Прибегал ко мне в комнату папка, снимал со стены нашу гитару с бантом, извинялся, типа, не обращай внимания, сын, мы скоро угомонимся, убегал и... И звучала любимая мамина песня в папкином исполнении, которую он пел по самым исключительно торжественным случаям: "Подойду посмотрю, Сяду с краешка. Золотая моя Золотаюшка..." Приятный папкин баритон доносился и до меня, маленького очкарика, сидящего на полу за картонной коробкой самодельной "хоккейной площадки" с пластилиновыми "игроками". И тогда я ещё не знал, что проживут мои родители долгую счастливую жизнь и всего три года не "доскрипят", ( любимое папкино выражение), до самой заветной маминой мечты - Золотой свадьбы... ... И вот сегодня мне бы хотелось обратиться к тем, чьи родители ещё живы. Друзья, мой вам совет: уделяйте своим папам и мамам побольше внимания, не откладывайте телефонный звонок или визит "на потом". Потому что... Жизнь есть жизнь... Однажды наступит это самое "потом" и... Вам некому будет звонить. Вам некому будет писать. Вам не к кому будет приехать в гости. Это жизнь, ребята! И она у нас одна, другой не будет. Увы... Поэтому - вот прямо сейчас, сию минуту, наберите заветный номер и скажите в трубку всего лишь одну фразу: - Здравствуй, мама! Я тебя люблю!.. ... ... .. Александр Волков...

Приблуда — Господи, да у нас своих трое! Настя тяжело села на диван. Схватилась за голову. Федор мрачно, исподлобья посмотрел на нее. — Так и что мне теперь сделать? В детский дом ее отвезти? Васька мне все ж-таки братом был… — Братом! Ты когда в последний раз видел этого своего брата? Лет десять назад? Он-то и показывался к тебе только когда нужно что-то было… Настя уже чуть сбавила тон, и Федор внутри себя перевел дух. Не хотелось через силу все делать… Ругаться. Да и понимал он, что забота о Соньке ляжет именно на плечи жены. А так… Баба Настя добрая. Громкая, конечно, и гаркнуть может, и даже огреть чем-нибудь, но не со зла… А мимо беды не пройдет. — Настя, ну скажи, что мне делать-то было? Я ж дядька, родной дядька. Ближний родственник. А она-то… Федор кивнул на маленькую девчонку, которая как остановилась у порога, так и стояла… — Она-то при чем? — Да понятно, что дитя не при чем… Хоронить-то когда будут? — Завтрева. Поеду с утра. — Ну, чего глазенками мыргаешь. Иди сюда, знакомиться будем. Девочка несмело шагнула вперед. Шаг, потом еще шаг. Настя не выдержала, вскочила, сама подошла к ней. — Ну, что ты, как неживая? Давай, помогу пальтуху снять. Настя ловко расстегнула пуговицы, стянула с девочки пальтушку, потом большущую кофту, видно сразу, с чужого плеча, а потом ахнула… — Господи… В чем душонка-то держится? Кожа да кости… А это что? Настя повернула ребенка к свету и окаменела. Посмотрела на мужа. Тот посмотрел на ребенка, крякнул. Эх, мало он Ваське костылял в детстве. Бил бы больше, глядишь, человеком бы вырос. Соня осталась в тоненьком платье с коротким рукавом. Руки были сплошь покрыты синяками. Настя оттянула ворот платья, заглянула на спину и закрыла рот рукой… Постояла так. Потом как будто проснулась: — Федька, баню, быстро! Мишка, а ну иди сюда! Из комнаты вынырнул Мишка. — Чего, мам? — Не чего, а что! Сколько раз говорить! Беги к Васильевне. Скажи, что надо одежи какой на девку вот… Може есть что старое. — Я понял, мам. Слышал все. — Ну, а если слышал, чего еще тут? Мишка рванул за дверь, на ходу натягивая куртку. Они с пацанами и подслушивали, и подглядывали. Шутка ли, в их семью может затесаться такая малявка, да еще и девчонка. А потом как увидели, что мамка синяки рассматривает, так сразу решили ей в своей комнате перегородку поставить. Ничего, они потеснятся, зато мелкая всегда под защитой будет, и больше никто ее не тронет. Мальчишки тут же забыли про свои козни, которые с утра придумывали, чтоб приблуде жизнь сахаром не казалась, и взялись за дело. Мишка принес не только целую сумку тряпок, но и привел с собой Васильевну. Вернее, он не смог от нее отвязаться, и она пришла сама. Васильевна долго ахала над непутевой жизнью Васьки-сорванца, потом сказала: — Ты бы в голову ей заглянула. Мало ли, какие насекомые, не выведешь потом. Соня все это время, пока вокруг нее суета была, так и стояла посреди комнаты. Она молчала, как будто все происходящее ее вовсе не касалось. Настя ахнула, кинулась к девочке, разобрала волосы на пробор и выругалась, как деревенский мужик. Подняла криво заплетенную косичку, вздохнула. Волосы хорошие… Ой, как жалко. — Соня…. Девочка подняла на нее испуганные глаза. — Соня… Волосы надо стричь. Совсем… Ты не переживай, они быстро отрастут. А я тебе вот, смотри, какой красивый платочек дам… По грязным щекам девочки покатились слезы. Настя и сама чуть не плакала, пока кромсала косы, а потом жгла их в печке. Федор зашел, увидел, что происходит, только крякнул. Эх, зря он Ваську в детстве совсем не прибил… Как только Настя и Соня ушли в баню, из комнаты мальчишек показалась голова Андрея, самого старшего. Ему было уже двенадцать, и он руководил братьями. Имел у них авторитет, но не злоупотреблял. — Пап, можешь нам помочь? Федор вошел в комнату и остолбенел. — А что вы тут такое утеяли? — Да вот… Хотим шкаф развернуть, чтобы угол этой отгородить. Ну, чтоб жить ей. Она ж девчонка. А он тяжелый. Федор шмыгнул носом, излишне суровым голосом сказал: — Кормит вас мать, кормит, а толку никакого. Втроем шкаф подвинуть не можете! А ну, взялись! — Пап, а спать она на чем будет? Федор почесал затылок. — Надо что-то покупать, получается… — Пап, а давай мне пока раскладушку, ты же знаешь, я на ней спать люблю, а ей мою кровать поставим? Мне она уже почти мала, а ей самое то, она же мелкая… К приходу Сони и Насти из бани, у пацанов и Федора было почти все готово. Ну, белье надо было застелить, да, может, коврик какой для красоты, но это уж Настя сама. — С легким паром. — Ой, спасибо. Уморилась, сил нет. Сонька как будто воды не видела, да и мыла тоже. От всего, как от чумы, шарахается… Сейчас отдохну немного, буду вас кормить. А потом будем думать, где Соня спать будет. Девочка заметно похорошела. Худенькая, смешная в цветастой косынке, но глазищи большие, реснички пушистые… — Так, пойдем, чего покажу… Настя удивленно посмотрела на мужа, но встала. Он отодвинул занавеску в комнату сыновей. Это была самая большая комната, куда мальчишек заселили, как только Мишке исполнилось три. У родителей была маленькая спальня, и еще одна большая комната сразу являлась и залом, и прихожей, и кухней. — Ну, что тут? Настя увидела перестановку, замолчала. Посмотрела на сыновей. — Сами, аль папка подсказал? Федор улыбнулся: — Сами… Хорошие парни у нас, Настя… Соня не просто ела. Она хватала еду так, как будто ее не кормили целую вечность. — Так, Соня… Хватит… Плохо будет. Ты сейчас отдохни, не переживай, у нас хватает еды. Все хорошо… Соня с сожалением проводила взглядом тарелку, и как будто сдулась… Как будто в один момент устала. — Пойдем, покажу тебе твою кровать. Казалось, что девочка даже лечь не успела, как уже уснула. Настя вернулась за стол. — Федь, достань наливки. Федя удивленно глянул на жену. Она вообще не пила. Если по великим праздникам глоточек. Но молча сходил за наливкой. Налил ей и себе. Настя одним глотком осушила стопку. Федор рот открыл и свою рюмку поставил. А Настя посмотрела на него и сказала: — Если бы твой Васька был жив, то я бы его сама, вот этими руками удавила бы… Федор опустил голову. Он бы и сам его удавил… Васька родился, когда Федору уже четырнадцать было, и в принципе, никто уже пополнения не ждал. Бабка пришла посмотрела на новорожденного, плюнула и сказала: — Зря рожали. Федя помнит, как мать кричала на нее, выгоняла. А баке было плевать. Она ходила по дому и бормотала что-то. Федька, хоть и был уже взрослый, но бабку боялся, как огня. Все в деревне говорили, что она колдунья. Нет, Федя, конечно, понимал, что никаких колдуний не бывает, но все же… Мать устала кричать на бабку. А та вдруг остановилась и сказала: — Помру завтра. На похороны этого возьми. Указала на младенца. Мать сразу ответила: — Еще чего не хватало! Бабка посмотрела на нее и спокойно сказала: — Прокляну. С того света прокляну, если не возьмешь… А на следующий день и правда померла. Ох, тогда Федя думал, что от страха с ума сойдет, стоя у гроба. Мать не ослушалась, пришла с Васькой. Вот он голосил… На все кладбище орал. А потом зато спокойный стал. С самого раннего возраста Васька был, как крыса. Чужое сожрать, на другого свалить… В общем, получал сначала от отца, а потом и от Феди. Но ничему его жизнь не научила. В армию сходил. Из армии себе невесту привез. Девку родили, и все, на этом их родительские обязанности закончились. Жили весело. Что ни день, то пьянка. Сколько раз Федя уговаривал родителей к нему переехать, но они все говорили, что Васька и Сонька без них пропадут… Вот и пропали. Родители один за другим ушли. Года не прошло. Вот уж Васька отмечал это дело, хоть на похороны ни копейки не дал. А через четыре года позвонили в сельский совет, пригласил Федю сам председатель: — Федя… Дело тут такое… Брат твой, вместе с женкой своей, замерзли, чуть не дойдя до дому… Девочка у них осталась. Если ты ее не возьмешь, то погибнет ведь, в детском доме… А про похороны не думай, поможем тебе. Вы у нас с Настей работники на вес золота. Сам не знает Федька, почему Насте все сразу не сказал? Наверное, боялся, что Настя в горячке запретит привозить ребенка. Через неделю Сонька перестала хватать еду. Научилась есть вилкой и ложкой. Кожа зарозовела, перестала просвечиваться. Но вела себя Соня, как волчонок дикий. Если кто-то из мальчишек что-то спрашивал у нее, пряталась с головой под одеяло и молчала. Они ей и книжки, и игрушки свои. Молчит, как сыч, только глазищами лупает. Сколько раз Настя пыталась с ней говорить, но все без толку. Кроме да и нет, ни одного слова. Настя уж не выдержала раз, встала перед Соней: — Что ты волком на всех смотришь? Что мы тебе плохого сделали? Что не поговоришь, не улыбнешься? Или не нравится тебе у нас? Так мы никого не держим! Соня смотрела на нее огромными глазами. Ни разу не моргнула, так из открытых глаз и выкатились две слезинки… Настя даже поперхнулась. Из дома выскочила, сама чуть не плачет. Тут же слово себе дала, что ни разу голоса на девочку не повысит. К вечеру в тот самый день Васильевна пришла. — Что-то ты, Настя, какая-то не такая. Настя только рукой махнула: — Ай, не могу уже... Я и то ей, и это, а она все, как сыч… — Так и будет, как сыч… — Чего это? — Чего-чего… Она же ребенок, а дети чувствуют, когда их не любят. Она же сейчас, считай, что в детском доме, только условия получше. — Ну, Васильевна, ты как придумаешь… Как же полюбить-то можно чужого человека? Я ж не обижаю ее. Стараюсь… — А котенка полюбить можно? — Ну так то котенок… — В том-то и дело. Другие мы стали. Не такие, как раньше… Раньше все любили друг Весна наступила неожиданно быстро. Настя старалась больше не цеплять Соню. Ну есть она, и ладно. Сыта, обута. В книжках вон сидит. Пацаны ей натаскали. С ними, кстати, Соня иногда разговаривала. Недолго, но отвечала не только «да» или «нет». А уж мальчишки расстарались. Попросили Федора помочь, готовили сюрприз Соне. Начало здесь> У девчонки день рождения через месяц, так они, закрывшись в сарае, мастерили ей стол с зеркалом. Как у модниц взрослых. Настя сначала разогнать их хотела, ишь чего удумали, но, потом решила — пусть. Лишняя наука рукам. Соня не понимала, что происходит. Настя протянула ей новый, красивый, кружевной платок. Помогла завязать красиво на ежике девочки. Соня даже перед зеркалом несколько раз крутнулась. А потом Федор достал новое платье. Такое… Соня даже рот открыла. Она никогда такого не видела… Ну, а когда мальчишки стол принесли… Соня долго его гладила, Насте даже показалось, что девочка улыбнулась. А потом обняла поочередно всех братьев… С того дня мальчишки и Соня сдружились по-настоящему. Они часами трещали о чем-то в своей комнате. Смеялись. Но, как только появлялась Настя, Соня сразу уходила к себе и сидела там молча. Настю это страшно бесило. Вот что ей не так? Одета, обута… Чего нос-то воротит? Хотя пусть воротит, ей, Насте, заботы меньше. Тут огород начался, так вообще не до переживаний. В этом году собрались еще одного поросенка брать, чтоб продать потом. Это ж теперь на четверых надо было одежду покупать. Пенсию, что Соне назначили, Настя скомандовала не трогать. — Не объест. А так ей на потом. Пусть копится, а то и свадебное платье купить не на что будет. Федор согласно кивнул. Он всегда кивал, когда Настя дело говорила. А дело она говорила почти всегда. Одного не мог понять Федя, почему с Соней у них никак не ладится… Уж столько вместе. С мальчишками Соня хорошо, с ним нормально, а как Настю видит, так каменеет. И Настя как-то особого рвения к ней не проявляет… *** Как-то раз, Настя как раз цветы в палисадник высаживала, к ней со всех ног принесся соседский пацан: — Тетя Настя! Там ваших бьют! Настя выпрямилась: — Кого наших? — Всех ваших! И пацан бросился прочь. А Настя, подобрав юбки, бросилась к речке, куда направились полчаса назад все дети. Драку увидела издалека. Дрались ее мальчишки с целой толпой таких же мальчишек. Стояли спинами друг к другу, а в центре, за их спинами Сонька… От деревни уже мужики бежали, потрясая ремнями в руках… Как пацаны отцов-то увидели, так и рассыпались, кто куда… Настя ощупывала своих. — Ох, ох, как же это… Что же это… У Мишки рассечена бровь. У Андрея расплывался здоровенный фингал под глазом, а у Сергея все плечо содрано… Соня рыдала. — А ну говорите, что у вас произошло? Мишка шмыгнул носом: — Мы купаться пришли… Ну, разделись, Сонька платок свой сняла, а все накинулись на нее дразнить. Ну и вот… — И вы решили заступиться? Сергей серьезно посмотрел на мать: — А что, нам нужно было идти купаться? Андрей пробасил: — Она все-таки сестра нам. Почему ее кто-то обижать должен… Настя поднялась с колен. — Идите вы уже домой… Сама шла следом. За что в их семью это наказание свалилось? Ну, неплохая, наверное, девчонка, но лучше бы она жила в другом месте… У дома Васильевна ждала: — Настя, что это в деревне говорят? Что мальцев твоих чуть не поубивали из-за приблуды? Настя остановилась. В душе начала зарождаться буря: — Из-за кого? Васильевна вытаращила глаза: — Из-за приблуды… Ты же сама ее так называешь… — А ты, значит, готово дело, понесла по деревне… А я, как хочу, так и называю! А ты не смей! Настя погрозила пальцем у самого носа Васильевны, да так активно, что старушка отступила назад, да чуть не упала…. — Не сметь! Ни тебе! Никому! А то ты меня знаешь! Настя захлопнула за собой калитку, а Васильевна даже перекрестилась: — Свят, свят… Точно, приблуда скоро их всех с ума сведет! Бабка-то у нее кто была? Васильевна осмотрелась, не понимая, с какой улицы начать нести новую новость в массы, но, потом послюнявила палец, выставила и пошла, куда ветер показал. Настя закрыла за собой калитку и расплакалась. Ну за что ей это все? За что? Жили себе спокойно, не тужили… — Мам, ты чего плачешь? Мальчишки и Соня, оказывается, в дом не ушли еще. Настя обычно вообще не плакала. Ну, по крайней мере, если сильно надо было, то чтоб никто не видел… — Я? Я… Она растерялась… — А вот потому что лук вообще не растет! И цветы вот, совсем не хотят приживать! И вообще! В дом идите! Дети поспешно скрылись в доме. Вечером долго с Федором разговаривали. — Федь, делать-то что? Ее клевать будут, мальчишки драться будут. Федя упрямо мотнул головой: — А пусть дерутся! Они свою сестру защищают, а значит, правы. — А если пришибут кого, или их? — Ну, ты уж совсем… Они же дети… Но, особой уверенности в голосе мужа Настя не услышала. Решила, будет думать сама. У Феди сейчас посевная, он с ней разговаривает, а сам засыпает… Ночью Настю разбудил какой-то странный звук… Как будто шепчет кто-то. Она тихо встала. Думала, может у мальчишек что, но нет, шепот шел откуда-то из большой комнаты. Выглянула тихо и замерла. У небольшой иконки, которая стояла за вазой, чтоб никому в глаза не бросалась, стояла на коленях Соня и горячо шептала: — Боженька, я знаю, ты хороший… Ты сколько раз мне помогал, когда я просила, чтобы мама и папа уснули… Помоги мне в последний разочек, я больше никогда ничего просить не буду. Пусть у тети Насти цветы хорошо растут, и вообще все. Она из-за них так расстраивается. А если они хорошо расти будут, ей не нужно будет расстраиваться, и тогда она сможет меня полюбить. Ты, боженька, как-нибудь тихонько дай ей знать, что я буду очень хорошей дочкой. Я умею посуду мыть, я все помогать буду. И баловаться не буду, и просить ничего не буду. У меня теперь и так всего навалом. Но вдруг, она тебя услышит, и сможет меня полюбить, и захочет стать моей мамой… Ты постарайся, боженька, а я тебе, все что хочешь… Хоть самое красивое платье, хоть конфеты все свои отдавать буду… Соня поднялась с колен, а Настя отшатнулась в комнату. Она закусила руку, чтоб не заплакать, не зарыдать в голос… Утром возле магазина к ней подошли бабы: — Настя, ты скажи, что делать-то будем? Это что же, из-за твоей приблуды теперь все наши мальчишки ругаться будут да драться? Настя закусила губу, хотела промолчать, но тут одна из теток сказала: — В детский дом ее отправить надо. Таким, как она, там самое место. Настя осторожно поставила сумку, повернулась к говорившей: — Это не твоя ли корова замычала, Свет? Говоришь, моей Соньке в детском доме место? А ведь она ничего плохого не делала… В отличие от твоей дочки… Не твоя ли Машенька в прошлом году у Степаныча пьяного все деньги из кармана вытащила и сладостей на них накупила? Настя на наступала на побледневшую женщину. — Ты, Свет, язык-то свой попридержи, а заодно и воспитательную работу с дочкой проведи. Или, думаешь, я не знаю, кто весь сыр-бор на речке-то начал? Настя резко повернулась к остальным бабам: — Ну, может быть, еще кому-то моя дочь мешает? — Настя, какая она тебе дочь? Она ж приблуда… — Я вам всем сказала — дочь. Зарубите себе это на носу. А от кого хоть раз услышу «приблуда», так и знайте! Лысыми ходить будете, все волосья повыдираю! Настя взяла сумку и спокойно пошла к дому, а бабы так и остались стоять. Потом из баб сказала: — А права Настя… Нам не только волосья повыдирать надо, а и языки… Это ж надо, на ребенка ополчились. Девке и так в жизни досталось, не позавидуешь… — Это все Васильевна воду мутит. Где она? Но Васильевна была уже далеко. Стартанула сразу, как только Настя сумку поставила. Не, ну кто ж знал? Она-то думала, что поможет Насте, видела же, что тяготит ее девчонка, а тут все наоборот получилось… Настя вдруг остановилась и развернулась в сторону магазина. Бабы попятились, но она прошла мимо, как будто их и нет. Продавщица, которая все время разборок на крыльце стояла, быстро шмыгнула за прилавок: — Забыли чего, Анастасия Алексеевна? — Да, забыла… Скажи-ка, Зин, есть у тебя бантики какие красивые? — Есть, а как же… Вот синенькие, красненькие… — А вот те, розовые? — Ой, это дорогие, смотрите, какие красивунные. Настя улыбнулась. — Вот, их мне и давай! Бабы проводили взглядом Настю, и молча разошлись. Мальчишек не было. — Соня, а мальчики где? — На речку пошли. — А ты чего не сними? Боишься? — Нет… Не хочу, чтобы они из-за меня… Настя почувствовала, как у нее сжалось сердце. — Соня, иди-ка ко мне. Девочка послушно подошла. — Смотри, что я тебе купила… Соня огромными глазами смотрела на широкие ленты бантов. Пальчиками осторожно ощупывала их. — Мне? — Да… Давай-ка, мы сейчас постараемся и завяжем их. Они возились долго. Коротенькие волосы так и норовили выскочить, то с одной, то с другой стороны. Наконец, Настя с облегчением выдохнула. — Готово, иди скорее смотрись в зеркало. Соня восхищенно смотрела на свое отражение. — Красиво… Спасибо. Настя подошла, села на кровать Сони, взяла ее за руку. — Соня… Можно, я кое о чем попрошу тебя? — Да. — Соня, если ты когда-нибудь захочешь называть меня мамой, я буду только счастлива. А мальчишки… Пусть дерутся! На то они и мальчишки, чтоб сестру защищать. У Сони с ее пушистых ресниц сорвалась слезинка, потом еще одна и еще. А потом она прижалась к Насте, обняла ее ручонками: — А можно, можно я сразу буду тебя мамой звать? Настя плакала, Соня вообще захлебывалась в слезах. — Конечно, можно, моя хорошая… Все у нас будет хорошо. И в школу мы с тобой пойдем самые красивые, и учиться хорошо будем, а еще я научу тебя печь пироги… Хочешь пирог? Мы можем прямо сейчас испечь… Соня, шмыгая носом, кивнула: — Хочу… Мальчикам и папе… Ночью Настя снова проснулась. Снова шепот. Она выглянула из комнаты. Соня стояла на коленочках и держала перед собой ту самую иконку: — Боженька, спасибо тебе большое. Я больше никогда и ничего просить не буду. Ты теперь помоги тем, кому так же плохо, как мне было. А у меня теперь мама есть. Она со всем сама справится, потому что она знаешь какая? Она лучше всех! Настя улыбнулась, вернулась под одеяло к Федору, закрыла глаза и счастливо улыбнулась. Может быть, бог и ее молитвы услышал… Когда родила третьего пацана, так плакала сначала, все причитывала — ну почему не девочка? Как же хочется маленькую принцессу… Вот и появилась у нее принцесса. Да такая удачная, что с пеленками и распашонками уже возиться не надо. ИРИНА МЕР

«ОДЕРЖИМОСТЬ» Глава 25. Тёмно-синяя «Лада Веста» скрипнула тормозами в нескольких метрах от подъезда, будто выдохнула с последним усилием. Марина заглушила двигатель, и тишина накрыла салон плотным одеялом. Она вышла, обходя машину с тяжёлой неторопливостью человека, который знает: каждое движение теперь имеет вес. Настя сидела, вцепившись в край сиденья, словно боялась, что её унесёт невидимым потоком. Лицо — бледное до прозрачности, будто сквозь кожу пробивался холодный лунный свет. Марина молча протянула руку, и Настя, едва уловимо кивнув, оперлась на неё. Дверь машины закрылась с глухим щелчком, будто поставила точку в каком‑то недосказанном диалоге. Они двинулись к подъезду. Шаги Насти были неуверенными, словно она ступала по тонкому льду. Марина шла рядом, подстраиваясь под её ритм. Ветер трогал волосы, нёс запах сырости и далёких выхлопных газов, но Марина почти не замечала его — всё её внимание было сосредоточено на том, чтобы удержать Настю. Лифт встретил их скрипом ржавых механизмов, будто ворчал на непрошеных гостей. Кабина дрогнула, поползла вверх, и в её тесном пространстве стало ещё очевиднее, насколько Настя истощена. Её плечи опустились, словно под грузом невидимой ноши, а пальцы, сжимающие сумочку, побелели от напряжения. Марина стояла рядом, вслушиваясь в прерывистое дыхание подруги, в скрежет металла, в гул подъезда, пробивающийся сквозь стены. На этаже Настя порылась в сумочке, достала ключи. Руки женщины дрожали настолько, что ключ никак не попадал в замочную скважину. Марина молча взяла связку, её движения были точными, немного нервными, так действуют люди, которые боятся дать волю эмоциям. Замок щёлкнул, дверь открылась, впуская их в полумрак прихожей. В квартире пахло ванилью и чуть‑чуть лекарствами. Этот запах висел в воздухе, как невидимая завеса, отделяющая их от остального мира. Марина помогла Насте снять плащ, и тот упал на стоящий рядом пуфик бесформенной грудой. Туфли последовали за ним, Настя даже не попыталась их поставить аккуратно, просто скинула с ног, и они со стуком шлёпнулись на паркет. Марина провела её в спальню. Кровать встретила их молчаливым гостеприимством, и Настя рухнула на неё, не раздеваясь. Её тело обессиленно распласталось, будто все кости вдруг стали мягкими, как воск. Марина остановилась у кровати, глядя на подругу. В полумраке комнаты черты лица Насти казались резче, будто кто‑то провёл по нему острым карандашом. Тени легли под глазами, превратив их в глубокие впадины, а губы, обычно яркие, теперь были бледными, почти бесцветными. Волосы разметались по подушке, тонкие пряди прилипли к влажному лбу. — Я побуду с тобой, — тихо сказала Марина, проводя рукой по волосам подруги. Её пальцы ощутили лёгкую испарину, теплоту кожи, которая казалась слишком хрупкой, слишком уязвимой. Она присела на край кровати, и пружины тихо скрипнули, будто вздохнули вместе с ней. В комнате было тихо, только было слышно, как где-то за окном ветер гуляет в ветвях деревьев. Марина смотрела на Настю, на её медленное, почти незаметное дыхание, на то, как вздрагивают ресницы, будто пытаются удержать что‑то важное. В этот момент мир сузился до размеров этой комнаты, до тепла руки, которую она держала в своей, до биения сердца, которое она чувствовала сквозь пальцы. Мысли неслись в бешеной круговерти, сбивая друг друга, царапая сознание острыми краями. Как? Почему именно Настя? В голове не укладывалось. Ещё недавно подруга с воодушевлением рассказывала о будущих путешествиях, о планах на ремонт, смеялась над своими диетами… А теперь — вот это. Марина сжала кулаки. Вина жгла изнутри. Ведь Настя жаловалась то на тянущую боль в спине, то на внезапную тошноту, то на усталость, от которой не спасал даже долгий сон. «Попробуй массаж, — говорила тогда Марина, — и хватит морить себя диетами!» Если бы знать… Если бы услышать… Но когда Настя наконец решилась пойти к врачам, часы уже отсчитали слишком много. Обследования накатывали волной: УЗИ, КТ с контрастом, МРТ, бесконечные анализы крови, биопсия… Марина была рядом — возила подругу по клиникам, сидела в очередях, держала за руку в моменты, когда мир рушился от одного слова врача. Слёзы подступили к глазам, но она резко моргнула, прогоняя их. Нельзя. Настя не должна видеть её слабой. Подруга наконец уснула — измученная, бледная, почти прозрачная. Тихо, словно боясь нарушить хрупкую тишину, Марина поднялась и на негнущихся ногах прошла на кухню. Холодильник распахнулся с тихим скрипом. Бутылка минеральной воды, стакан, глоток — холод пробежал по горлу, но не принёс облегчения. Она опустилась на стул, сжала ладонями виски. «Ну почему ничего нельзя изменить?!» Ярость поднималась изнутри, горячая, удушающая. Они с Настей дружили столько лет — с детского сада, с первых рисунков мелом на асфальте, с общих секретов и слёз. Они были ближе, чем сёстры. А теперь Марина чувствовала себя беспомощной, как человек, стоящий на берегу и видящий, как друга уносит бурлящий поток. За окном полдень разливался по улицам золотистым светом. Марина достала смартфон из кармана джинсов — без четверти два: через сорок минут придёт Юрка. Подруга не решилась сказать правду и ему, ограничилась туманным «немного приболела». Чайник вскипел и щёлкнул, вырывая из омута мыслей. Марина нарезала колбасу и сыр, соорудила пару бутербродов. Достала курицу, бросила в кастрюлю, включила плиту. «Бульон. Это хотя бы что‑то.» Мысли переключились на предстоящее: нужно съездить в посёлок, поговорить с Борисом. Настя просила не раскрывать ему диагноз, и Марина пообещала. Но поговорить необходимо. К тому же слишком много странностей вокруг этой «родственницы»… Кипяток залил растворимый кофе, молоко смягчило тёмную гладь в кружке. Марина сделала глоток, но вкус не ощущался. В голове стучало одно: «Нужно действовать. Хоть что‑то сделать.» Тишина квартиры взорвалась внезапным шумом. Марина выпрямилась, стул со скрипом отъехал назад. Не раздумывая, она бросилась в спальню. Настя, цепляясь за стену, словно за последнюю опору в раскачивающемся мире, медленно продвигалась к ванной. Дверь захлопнулась, и тут же раздался звук включенной воды. Резкий, почти агрессивный в этой гнетущей тишине. А потом то, от чего у Марины сжалось сердце: судорожные, мучительные звуки рвоты. Она прижалась лбом к прохладной стене, будто надеясь, что холод выстудит панику, кипящую внутри. Первая процедура... Только первая. Мысль билась в голове, как пойманная птица. Что ждёт Настю дальше? Как она собирается скрывать это от Бориса? Ведь он не слепой. Не идиот. Он поймёт всё по одному взгляду, по тени под глазами, по этой неестественной бледности. И тогда... Тогда вся вина ляжет на Марину. За молчание. За то, что не сказала раньше. «К чёрту! Сегодня же поговорю с ним. Пусть Настя злится, пусть кричит, пусть ненавидит, но этому безумию пора положить конец!» Дверь ванной тихо скрипнула. Настя вышла — ещё более прозрачная, чем прежде. Без единого слова прошла мимо Марины, даже не взглянув, и опустилась на кровать. Марина осталась в дверях, прислонившись плечом к косяку. Мысли иссякли, будто кто‑то выкрутил кран, из которого они лились. Осталось только это странное, всепоглощающее ощущение боли — не в мышцах, не в костях, а в самом воздухе вокруг. Боль, которая не колющая, не режущая, а тупая, монотонная, выматывающая, будто кто‑то методично давит на грудь, не давая дышать. Она разливалась по комнате, пропитывала стены, оседала на коже — невыносимая, беспросветная, живая. ————————— Марат сидел на старом потрепанном стуле возле окна. Яркий утренний свет ложился на его руки, сложенные на подоконнике. За окном небо наливалось густым сапфиром, но Марат словно не замечал этого, его взгляд был будто прикован к какой‑то невидимой точке за горизонтом. Борис замер посреди комнаты, чувствуя, как тишина давит на виски. Пять минут назад он выложил всё — невероятную историю о девушке из иного мира, о разрывах реальности, о портале, который непременно нужно найти. А дед сидел, невозмутимый, будто выслушал не откровение, а старую сказку, которую знает наизусть. В этом спокойствии было что‑то пугающее — ни удивления, ни скепсиса, ни даже намёка на то, что слова Бориса достигли цели. — Жена‑то твоя где? — голос Марата прорвал тишину буднично, почти равнодушно. Борис вздрогнул. Он готовился к чему угодно — к удивлению, к вопросам, к требованию доказательств. Но не к этому. Не к Насте. — В городе, — ответил он рассеянно, будто вытаскивая слова из вязкой пустоты. — Квартиру захотела… Всё последнее время держалась особняком, а теперь и вовсе ушла. Говорит, деньги нужны. Найду я ей деньги, не в этом дело… Марат вздохнул — глубоко, с какой‑то обречённой натугой. Звук был похож на скрежет старых ворот, которые давно пора снять с петель. — Эх… — протянул он. — Вот ведь какие оглобли жизнь-то готовит. И не угадаешь, с какой стороны прилетит. Марат поднялся — стул скрипнул, будто протестуя против того, что его оставляют. Прошёл мимо Бориса, не глядя на него, двинулся в прихожую. Звук его шагов — тяжёлый, размеренный — отдавался в стенах, словно отсчитывал секунды до чего‑то неизбежного. Натянул кирзовые сапоги. Взмахнул за ручку двери. — Пойдём, — бросил он коротко, распахивая дверь. — Знакомиться будем с барышней. Воздух за порогом пах сыростью — прелой листвой, землёй и далёким дымом. Борис сделал шаг вслед за дедом, чувствуя, как непонятно откуда взявшийся холод пробирается под одежду, а в голове крутится одна и та же мысль: как там сейчас Ильма? Дорога до дома тянулась чрезмерно долго. Марат не умолкал — его вопросы сыпались один за другим, лёгкие, будто пух, но совершенно не касающиеся главного. — Когда в море-то нынче собираетесь? — спросил он, поправляя на макушке чёрную вязаную шапку, которая давно потеряла форму, но упорно держалась на голове. — Завтра с рассветом, — Слова вылетали сами собой, мысли витали где‑то далеко. — А сын‑то как? Жениться не собирается? — усмехнулся дед, и в его голосе прозвучала та особая интонация, с которой старые люди спрашивают о молодых, будто заранее зная ответ. — Учится, — коротко бросил Борис. Марат продолжал: о том, как рано в этом году ударят морозы, о том, сколько рыбы заморозили нынче на пристани, о соседке, которая, по его словам, «язык свой держит на шарнирах — вертится без остановки». Борис слушал, и в голове нарастало странное ощущение: будто он пришёл с бурей, а старик встретил его штилем. Может, Марат и вовсе не понял, зачем он явился? Или понял, но намеренно уходит от сути? Дом встретил их полумраком и тишиной, нарушаемой лишь тиканьем старых часов. Они вошли почти бесшумно — шаги тонули в толстом половике, расстеленном у порога. Марат разулся, скинул телогрейку, будто сбрасывал с плеч груз, и прошёл на кухню. Борис направился в гостиную. Там, на диване, спала Ильма, прижав к лицу пушистую кошачью спину. Кошка, почувствовав присутствие хозяина, встрепенулась, вытянула шею, а потом лениво потянулась, разбудив девушку. Ильма открыла глаза — они были ещё затуманены сном, но быстро прояснились. Она поправила наушники, немного съехавшие в сторону, и вопросительно посмотрела на Бориса. Он подошёл ближе, опустился на край дивана, коснулся её плеча. В этом прикосновении не было нежности, только попытка передать то, что нельзя сказать вслух. «Как ты себя чувствуешь?» — мысленно спросил он. «Уже намного лучше», — ответила она, слабо улыбнувшись. Улыбка вышла хрупкой, будто тонкая льдинка, готовая треснуть от малейшего дуновения. «Пойдём, поешь чего‑нибудь. И ещё… У нас гости. Я рассказал о тебе этому человеку», — передал он, стараясь, чтобы в мысленном голосе не прозвучала тревога. Ильма замерла. Взгляд её стал растерянным, будто она пыталась ухватиться за что‑то знакомое, но у неё это отчего-то совсем не получалось. Борис провёл рукой по её щеке — жест вышел обыденным, но в нём читалось: «Я здесь. Ты в безопасности». «Не переживай. Это хороший человек. Он поможет найти портал», — мысленно повторил он, но внутри что‑то сжалось. Портал. Она уйдёт. Мысль ударила неожиданно, острой иглой пронзила сознание. Может, зря он ей помогает? Может, лучше оставить всё как есть, пусть живёт здесь, пусть привыкает, пусть… Борис резко одёрнул себя за подобное малодушие. Ильма поднялась с дивана. Они прошли на кухню. Марат сидел за столом, смотрел на девушку. В его взгляде не было ни наигранного сочувствия, ни показного любопытства. Что‑то глубже. Сожаление? Да. Но ещё — целая палитра эмоций, которую невозможно уложить в слова. Любопытство. Недоверие. Осторожность. И что‑то ещё, неуловимое, будто он пытался разглядеть в ней не человека, а существо, которое непременно нужно разгадать. Ильма остановилась в дверях. Её пальцы нервно теребили край рукава, наушники снова съехали набок. Она обернулась, ища поддержки в глазах Бориса. В этом взгляде было всё: страх, неуверенность, надежда. Борис аккуратно, но настойчиво направил Ильму к столу. Движения его были размеренными, будто он проделывал это сотни раз. Поставил перед девушкой стакан молока и тарелку с печеньем. Она не шевельнулась, лишь глаза, широко раскрытые и настороженные, не отрывались от Марата. Дед, словно не замечая напряжения, прищурился с хитринкой: — Как вас величать, барышня? Ответа не последовало. Ильма даже не дрогнула — массивные наушники, похожие на эхо далёкой индустриальной эпохи, надёжно отгораживали её от внешнего мира. Борис не сдержал усмешки: — Дед, на голову её глянь. Марат вновь перевёл взгляд на девушку. Та, будто только и ждала момента, схватила печенье и с неожиданным аппетитом вгрызлась в него. Молоко попробовала осторожно, маленькими глотками, словно проверяла, насколько это вкусно. — Так она совсем не говорит? — голос деда звучал ровно, но в глазах мелькнуло что‑то неуловимое. — Совсем. Сейчас поест — поговорите, — Борис говорил спокойно, но внутри отчего-то всё никак не отпускала тревога. Он медленно провёл ладонью по плечу Ильмы, затем рука скользнула вдоль спины. Мысленный посыл вырвался почти непроизвольно, но он старался придать ему твёрдость: «Расскажи этому человеку всё с самого начала. А ещё лучше — покажи свой мир. Он пока не особо верит в то, что я ему рассказал». Ильма подняла лицо — рот полон печенья, глаза блестят. Кивнула, будто говоря: «Поняла. Сделаю». Марат не пропускал ни жеста, ни взгляда. Его глаза, острые и цепкие, следили за каждым движением, складывая из них невидимую мозаику. Наконец, медленно, будто взвешивая каждое слово, он произнёс: — Вот те и завернуло… Борис, ты хоть сам‑то понимаешь, что происходит? Голос звучал размеренно, тягуче — каждое слово падало, как капля в колодец, заставляя вслушиваться, осмысливать, пропускать сквозь себя. — Нет, — резко ответил Борис. В тоне прозвучало раздражение, но за ним пряталось что‑то ещё — растерянность, может быть, даже страх. Он понимал: дед уловил то, что он сам боялся признать — связь между ним и Ильмой, странную, необъяснимую, но ощутимую, как электрический ток в воздухе перед грозой. В кухне повисла тишина. Слышно было лишь, как Ильма допивает молоко, как скрипит стул под Маратом, как где‑то за окном ветер бьётся в ставни, будто пытается ворваться внутрь и стать частью этого разговора. Марат откинулся на спинку стула, сложил руки на столе. Его пальцы, крепкие, с заметными узлами суставов, слегка постукивали по деревянной поверхности — ритм, который никто, кроме него, не слышал. — Ты уверен, что осознаёшь, что натворил? — спросил он наконец, и в голосе не было осуждения, лишь холодная, трезвая настороженность. — Это не просто... связь. Это… другое. Борис сжал кулаки. Он хотел ответить резко, отмахнуться, но слова застряли в горле. Потому что правда была в том, что он не знал. Не знал, куда ведёт эта дорога, не знал, что ждёт их за следующим поворотом. И самое страшное — он не знал, готов ли он к тому, что последует за всем этим. Следующие полтора часа тянулись бесконечно. В доме стояла почти мистическая тишина — лишь изредка её прорезали звуки с кухни: мерный стук ножа по разделочной доске, шипение масла на сковороде и мяуканье кошки, крутившейся у ног Бориса. В гостиной Ильма и Марат устроились на диване. Девушка держала деда за руку, её тонкие пальцы обхватили его мозолистую ладонь. Время от времени Борис заглядывал в комнату и заставал одну и ту же картину: Ильма прижимала ладонь к груди старика, а тот сидел с отрешённым взглядом, погружённый в видения, которые она ему показывала. Каждый раз, видя их соединённые руки, Борис чувствовал, как внутри разгорается огонь. Это не была обычная ревность — скорее первобытное, почти звериное чувство собственности, от которого сводило челюсти. Он резко отворачивался и возвращался на кухню, где резал рыбу, жарил её, снова резал — лишь бы занять руки, лишь бы не думать о том, что происходит в соседней комнате. Когда Марат наконец вошёл на кухню, его лицо было таким, что Борис едва сдержал нервный смешок. Дед тяжело опустился на стул, провёл рукой по седым волосам и произнёс: — Значит так. Будет лучше, если она поживёт у меня. Борис вскинулся, в глазах вспыхнул немой протест. Но Марат тут же поднял ладонь в примиряющем жесте: — Ты сам подумай. Вдруг жена приедет. Или сын. Что ты им скажешь? «Родственница приехала»? Да Настя тебе за такое голову оторвёт, да и ещё чего другое. Что с сиреной твоей сделает, и помыслить страшно. Слова деда били точно в цель. Борис понимал — тот прав. Но от этого понимания легче не становилось. Мысль о том, что Ильма уйдёт, что он не сможет каждый день видеть её, слышать её голос в своей голове, ласкать её податливое тело, сковывала грудь железным обручем. — Да и мне подумать надо, — продолжил Марат, глядя куда-то в угол. — Карту течений пересмотреть. Многие участки. Должна быть закономерность в том, как эти порталы появляются. Какая‑то система… В этот момент Ильма вошла на кухню. Она подошла к Борису, обняла его за шею, прижалась всем телом так крепко, будто пыталась срастись с ним, стать частью его. Марат лишь горько выдохнул, глядя на них. «Он прав», — прозвучал в голове Бориса тихий голос Ильмы. Он сглотнул, пытаясь справиться с комом в горле. Всё, что смог произнести: «Садись, поешь рыбы». И поставил на стол блюдо, полное трески с золотистой, хрустящей корочкой. Запах жареной рыбы заполнил кухню, оттеснив тяжёлые мысли. Но облегчение было мимолетным. Где-то внутри, за рёбрами, продолжало ныть то, что нельзя было ни отрезать, ни зажарить, ни спрятать за обыденными делами. Продолжение следует... Автор: Сен Листт. #Листт_sir_