Сегодня день памяти Уильяма Сомерсета Моэма.

Английскую классическую литературу я знаю на твёрдую «тройку». Даже сейчас перед сном с удовольствием читаю «Клеопатру» Генри Гаггарда. (Правда, от его «Жемчужины Востока» плевался). Но что касается Моэма, а он безусловный классик, его творчество я знаю на твёрдую четвёрку. Вообще из англоязычного мира он - самый любимый мой писатель. Все, что его у нас переведено-издано, я прочитал. Некоторые вещи – по несколько раз. Его литературные очерки и портреты о себе и других «Искусство слова» пусть и не настольная моя книга, но я очень часто к ней возвращаюсь. Он прожил интересную и долгую жизнь. Бывал в России. По заданию разведки МИ-5 встречался с Керенским и Савинковым. После Первой мировой войны много путешествовал. Моэм - автор 78 книг, самыми известными из которых стали «Театр», «Луна и грош» и «Бремя страстей человеческих». Из всего прочитанного Моэма меня больше всего задели, даже разволновали его рассуждения о старости, наступившей, по его мнению, в 70 лет. И я дал себе зарок: написать, если доживу, разумеется, про свои 75 лет, про свою старость, как бы параллельную моэмовской. Во-первых, это не будет плагиатом по любым меркам. А, во-вторых, по-моему твёрдому убеждению, 75-летний человеческий юбилей, вообще как дата, куда важнее и существеннее 70-го.
Исключительно для близких по духу мне читателей, предлагаю свои заметки по рассуждениям Моэма о старости…
«Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Перешагивая порог очередного десятилетия, естественно, пусть и вопреки здравому смыслу, рассматривать это как значительное событие»
Святая правда. Хотим мы того или не хотим, но жизнь наша очень многими нитями накрепко привязана к «очередным датам». Моя – особенно. Ни одной своей юбилейной даты я не пропустил, чтобы её не отметить. Слава Богу, много ещё живущих людей, которые не дадут мне в этом пункте соврать. Более того, я один из немногих пишущих, а, пожалуй, что и единственный, кто достойно отметил Миллениум – время, когда человечество, в массе своей того не замечая, переползло из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. А я уже посвятил этому событию два тома своих воспоминаний «Через Миллениум ил 20 лет на изломе тысячелетий». Дас Бог, издам ещё два тома. Другая моя книга носит название «Коронная дата великой Победы». Предисловие от издательства говорит само за себя: «75-летний юбилей Великой Победы выпал на пандемийный 2020 год и поэтому не был отмечен столь достойно, как он того заслуживает в силу своей особой значимости. Даже парад пришлось отодвинуть и провести его со всеми предосторожностями. Не случилось и других памятных и заметных событий, приличествующих важнейшей дате. В этом смысле книга «Коронная дата Великой Победы» примечательна тем, что она на века запечатлевает уникальность величайшего победного юбилея. Следующий равновеликий ему будет столетний».
«Мой день рождения прошел вполне буднично. Утром я, как обычно, работал, днем гулял в пустынном леске за домом. Вернулся домой, приготовил себе чашку чая и до обеда читал. После обеда снова читал, два-три раза разложил пасьянс, послушал по радио последние известия, в постели перед сном читал детективный роман. Окончив его, я заснул. За исключением двух моих служанок, я за весь день ни с кем не перемолвился ни словом».
Типичная британская холодность, уединённость даже в особые дни – не наш, славянский удел, не мой – точно. Свой юбилей я провёл в тесном семейном кругу и сохраню о том вечере самые добрые воспоминания. А ещё меня поздравляли по мобильнику. В соцсетях было так много (тысячи и тысячи!) прислано добрых слов в мой адрес, что я, право, был искренне взволнован. Признаться, даже не ожидал такого обилия славословия в собственный адрес. Поймал себя на мысли: знать не зря я стучу по «клаве». (С маленькой буквы. С буквы большой я уже не постучу))).
«У старости есть свои преимущества. Тебе практически не придется делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно.
Позже, предаваясь размышлениям на эту тему, я пришел к выводу, что главное преимущество старости — духовная свобода. Пожалуй, я никому не завидую. Мне теперь безразлично, что думают обо мне. Нравлюсь — хорошо, нет — так нет. Если я нравлюсь людям — мне приятно, если нет — меня это ничуть не трогает. Я давно заметил, что у определенного рода людей я вызываю неприязнь; это в порядке вещей, всем мил не будешь, и их недоброжелательство меня скорее занимает, чем обескураживает».
Мог бы я эти слова англичанина и не кавычить, потому как смело подписываюсь под каждым. Определённо к старости лет я стал во сто крат свободнее, чем в молодости и в зрелости. Лет двадцать уже я не лгу даже в мелочах, что всегда подтвердят мои родные. Никому я не завидовал раньше, кроме тех людей, кто владеет иностранными языками. Теперь - и подавно. За долгие годы, скажем так, определённой деятельности в соцсетях, я ни с кем не повздорил, никому не ответил на оскорбления. Правда, с десяток человек забанил, но только лишь потому, что в их инвективах не содержалось ничего человеческого – только скотское. Половина из них – укронацики.
«В общем и целом, я осуществил все свои замыслы, ну а там будь что будет. Я никогда не жаждал такого шумного успеха, каким пользуются некоторые писатели и который многие из нас в простоте душевной принимают за славу, и не раз жалел, что не взял псевдоним — лишнее внимание только помеха».
Кривить душой не стану. Успеха я, как раз жаждал. Считаю, что невозможно заниматься писательством без определённой доли амбициозности, даже желания прославиться. Наверное, есть люди, которые пишут что-то интересное и заметное, но не стремятся это обнародовать. Увы, я к ним не принадлежу. Не всё из намеченного я до сих пор написал, тем более не всё издал. Но если и ничего больше не напишу и не издам – не сильно огорчусь. Растиньячное своё тщеславие я удовлетворил сполна.
«Моей лучшей книгой, как правило, считают «Бремя страстей человеческих».
Прошло десять лет с тех пор, как я отвесил последний поклон в театре (фигурально выражаясь: после первых пьес я перестал выходить на сцену, сочтя эту процедуру слишком унизительной)».
«Бремя…» на самом деле, лучший роман Моэма. Прошу поверить мне на слово, а если нет, то прочитать. Но я бы сюда добавил ещё и «Театр». И даже не сам роман для меня так ценен, как его экранизация. И не «Быть Джулией» Иштвана Сабо, а именно «Театр» - советский двухсерийный художественный телефильм, снятый Янисом Стрейчем на Рижской киностудии с фантастической музыкой Раймонда Паулса и где главную роль сыграла Вия Артмане. Вот эти три творца, два из которых - Паулс и Артмане – мои добрые друзья, сделали творческий подвиг, не так часто встречающийся в кинематографе. Они создали киноварант «Театра» намного лучше, глубже и масштабнее литературного первоисточника. Полагаю, что старина Моэм был бы доволен их работой. Он умел ценить таланты.
С курсантской скамьи я не на шутку увлёкся театром. Обучаясь уже в академии, очень основательно занимался общественной театральной деятельностью, несколько десятилетий будучи членом бюро Всероссийского театрального общества. В столичных театрах не существовало такого спектакля, о котором бы ширилась молва, а я его не видел. В Большом театре я, как профессор Преображенский, ходил лишь на те певческие составы, которые мне нравились. Моими коллегами по ВТО были матери известного журналиста Евгения Киселёва и Геннадия Хазанова. В ВТО я познакомился с сотнями известных отечественных актёров. Лет пятнадцать нога моя не переступила порог ни единого театра. Они мне перестали быть интересными. В мои времена театр одаривал меня мыслями и эмоциями. Это был амвон, с которого я слушал мудрые проповеди. Сейчас любая сцена только эпатирует зрителя всем, чем угодно, вплоть до гениталий. По разным причинам, но мы с Сомерсетом ушли из театра под занавес жизни.
«Не так давно я обнаружил, что если раньше больше жил будущим, чем настоящим, теперь меня все больше занимает прошлое, а это явно свидетельствует, что я поступил мудро. Временами я не без сокрушения думаю о плотских радостях, упущенных в те годы, когда мог ими наслаждаться; но я знаю, что не упустить их я не мог — я всегда был брезглив, и когда доходило до дела, физическое отвращение удерживало меня от приключений, которые я предвкушал в своем воспаленном воображении. Я был более целомудрен, чем мне хотелось бы».
И я живу более прошлым своим, нежели настоящим. У меня есть замечательная игра с самоё собой: вспоминать то, что позабылось. Тут дневники мои – невообразимая поддержка. Читаю порой и сам себе не верю: неужели такое было со мной. Но ведь записано пером. А его не вырубишь топором. Вослед Моэму часто сожалею о дурных собственных поступках. Их не так много, но из-за некоторых, ей-богу, до сих пор краснею.
«Удивительно, до чего поздно начинаешь понимать, какими милостями осыпала меня природа».
Природа вместе с моими дорогими, незабвенными родителями тоже снабдили меня хорошей конституцией и приличным здоровьем. Но в отличие от Сомерсета, я ни в молодости, да и сейчас, грешен, нее сильно отличаюсь умеренностью. Плюс годы, десятилетия, проведённые в командировках. В том числе – на войнах и на различных конфликтах. Ведь с 1986 по 1991 меня не миновал ни один конфликт на просторах бывшего СССР, ни одна так называемая «горячая точка». Только на афганской войне я побывал четырежды. Подцепил там болезнь Боткина. На здоровье это, конечно же, сказалось. Так что грядущая смерть задолго до своего окончательного торжества выслала ко мне множество своих разрушительных нукеров. Но болячки – самое неинтересное в биографии любого человека. И я стараюсь о них не говорить, особенно с чужими людьми.
«Старикам свойственна скаредность. Для них деньги — средство властвовать над теми, кто от них зависит. До сих пор я не замечал в себе таких дурных наклонностей».
Один в один обо мне. Благодаря Богу, обществу и особенно мои детям, я не испытываю ни малейших финансовых затруднений. Мы с супругой покупаем всё, что нам заблагорассудится. Ни на чём даже не собираемся экономить. Она - замечательная хозяйка и кулинарка, поэтому и питаемся мы отлично. Раз в год мы с ней выезжаем к эскулапам: она в оздоровительный центр, я – в санаторий. В этом смысле я даже немножко комплексую, смущаюсь, поскольку так замечательно, как я, живут не многие из них. Хотя именно так мне хотелось бы, чтобы жило большинство людей России. И они того достойны. Есть, конечно, индивиды, многократно зажиточнее меня даже в моём посёлке. Троих миллионеров я хорошо знаю, но, видит Бог, я ни капельки им не завидую. В этом тоже моё преимущество перед другими. Ни на йоту я не завистлив, потому что всего или почти всего достиг из того, что мог, на что был способен. А то, что Провидение не снабдило меня большими богатствами, так это же Оно меня и пощадило. Ибо однажды мой приятель, бизнесмен Женя Чивилихин, родственник известного русского писателя сказал мне: «В мире не существует страшнее тяжести, чем большие деньги. Многих они раздавливают». Меня такая участь, слава Богу, миновала.
«Десять лет назад я сбивчиво изложил в «Подводя итоги» свои суждения и воззрения, рожденные жизнью, чтением и размышлениями о Боге, бессмертии, смысле и ценности жизни, и, по-моему, с тех пор не находил причин их изменить. Теперь, когда я на десять лет ближе к смерти, я боюсь её ничуть не больше, чем десять лет назад».
Суждений по прожитой жизни у меня многим больше, нежели у Моэма. Просто потому, что я более полувека веду подробные дневники, где даю волю всем своим размышлениям, наблюдениям, выводам. Два десятилетия из этого длительного периода частично нашли своё отражение в моём «Миллениуме». Но значительный массив дневников, наверняка, так и не встретится с печатным станком. Ничуть по этому поводу не страдаю.
«Я не знаю, есть Бог или его нет. Ни одно из тех доказательств, которые когда-либо приводились, чтобы обосновать его существование, меня не убедило, а вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Со мной такого не случилось».
И я оказался Богу неинтересен. Не случилось мне припасть к истинной благодати, даруемой откуда-то свыше. Крещёный человек, я долгие годы практически не задумывался над идеей всемогущего и всеблагого Бога. Мысли о нескончаемом Космосе доминировали во мне всегда. Но правильно сказал ливиец Халиль Джебран: «Вера – оазис в сердце, которого никогда не достигнуть каравану мышления». Меньше бы я задумывался над этой жизнью, давно бы уже отдыхал в оазисе веры. А сейчас, когда расставание с прекрасной Землёй – на расстоянии вытянутой руки, я, видит Бог, стесняюсь своего неверия. Будь во всех моих начинаниях смолоду эта крепость, много большего бы достиг. Но, увы…
Далее Сомерсет пространно рассуждает о душе. Но мне о ней говорить нет смысла, с учётом всего вышеизложенного. Однако, писатель вновь возвращается к вере. И его суждения мне близки.
«Испокон века вера в потустороннюю жизнь очень многим возмещала тяготы кратковременного пребывания в земной юдоли. Им можно только позавидовать. Вера — тем, кому она дана, — помогает найти ответ на неразрешимые вопросы, перед которыми разум останавливается. Некоторые видят в искусстве ценность, которая и есть самооправдание, и они убедили себя, что злосчастный удел обычных людей — не слишком высокая плата за блистательные шедевры художников и поэтов.
Мне эта точка зрения не близка. На мой взгляд, правы те философы, которые измеряют ценность искусства силой его воздействия и из этого делают вывод, что его ценность не в красоте, а в положительном влиянии. Но не искусство помогает утолить скорбь, еще в незапамятные времена с непреходящей силой воплощенную в Книге Екклесиаста. По-моему, та поистине героическая отвага, с какой человек противостоит абсурдности мира, своей красотой превосходит красоту искусства. Паскаль в отрывке, который чаше всего цитируют, писал: «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить».
Прав ли он? Конечно же, нет. Но все это очень серьезные вопросы, и здесь, даже будь я способен их разрешить, они неуместны. Ведь я подобен пассажиру, ожидающему во время войны корабль в порту. Мне неизвестно, на какой день назначено отплытие, но я готов в любой момент сесть на корабль. Многие достопримечательности я так и не осмотрел. Меня не тянет поглядеть ни на отличную новую автостраду, по которой мне не ездить, ни на великолепный новый театр с наисовременнейшими приспособлениями, который мне не посещать. Я просматриваю газеты, перелистываю журналы, но, когда мне дают почитать книгу, я отказываюсь: что если я не успею ее закончить, да и предстоящее путешествие не располагает интересоваться книгами. Я завожу новых знакомых в баре или за картами, но не стараюсь с ними подружиться — слишком скоро нам суждено расстаться. Я вот-вот отбуду».
И меня ждёт то же самое. И я так же, очень надеюсь, спокойно восприму это неизбежное отбытие. Свою крохотулечную, во многажды раз меньшую, нежели у Сомерсета Моэма делянку на земном шарике я окучивал, не жалея сил, пота, здоровья, а иногда и крови. Конечно, её можно было бы облагородить куда как более достойно. Но я (последний раз апеллирую к писателю), как и Моэм сделал всё, что мог. Возможно, прочитав это, кто-то сделает больше…
Михаил Захарчук.